Фалифан долго изучал взглядом приятеля, потом покачал головой:
- А ты изменился. Обломала тебя жизнь, дружок. Раньше попроще был. Если у тебя такая нужда в деньгах, почему обязательно нужно продаваться тайной полиции? Почему бы тебе не рассказать все честно Гарбусу и не попросить денег у него?
- Ты хочешь, чтобы я стал вымогателем?
- В любом случае это лучше, нежели быть наушником, - скривился Фалифан.
- Ну что ты говоришь, - простонал Монк. - Ты же знаешь Ройстон. Он связал меня по рукам и ногам. И я решил... буду жить, как ты, образую остров по имени Монк в людском море, и попробуй ступи на него, угадай, что там. Вот так. И для этого теперь нужно всего полторы тысячи Филонов.
- Все понятно, - кивнул Фалифан, - через час они будут у тебя, хочешь? ..
Монк опешил.
- Каким образом?
- Я пойду к Гарбусу.
- А как же Аллис, что я ему скажу? - испугался Монк.
- Извини,- тебе что важней: деньги или услуга для Аллиса?
- Конечно, деньги, - вспыхнул Монк. - А как же ты, вы?..
- Будь спокоен. Через несколько часов нас с Гарбусом не будет в городе. Мы уже все решили.
- Что вы решили, куда, вы? - переполошился Монк.
- Извини, я и так тебе очень много сказал лишнего. Думаю, за полторы тысячи ты сумеешь удержать язык за зубами? Или Аллис заплатит тебе больше? с издевкой усмехнулся Фалифан.
- Да как ты смеешь, - сжал кулаки Монк, - неужели я могу предать друга?..
Фалифан подошел вплотную к Мокку и заглянул ему в jviasa.
- Мы разошлись очень далеко, Монк. Раньше мы были слабей и оттого тянулись друг к другу за поддержкой. Теперь мы окрепли, но каждый стоит на своем. Ты хочешь плыть неприступным кораблем или островом по жизни, а я уже прошел через это, у меня теперь совсем другие цели. Ну что общего осталось между нами? Да ничего! Тогда зачем натяжки? Разойдемся по-доброму.
От этих слов Монк вздрогнул и вдруг, как никогда, почувствовал одиночество. И холод кругом...
XIX
В Ройстоне настал бархатный сезон. Осень тихая и прозрачная, без шороха дождей, море ласково-голубое и теплое, воздух чистый, с невесомыми струнками летящих паутинок - все это заманило на побережье массу курортников.
Те, кто бывал в Ройстоне раньше, находили здесь чудесные перемены, которые радовали своей новизной и неповторимостью. Затраты муниципалитета на поддержание конкурса "Я удивляю мир" окупились сполна.
За короткий срок в Ройстоне появился фонтан, установленный в городском саду. Он ослеплял всех каскадом светящихся разноцветных струй и музыкой, которая рождалась неведомо где и сладко бередила душу. Неподалеку от пляжа, где начинались скалы, выстроили лабиринт. За умеренную плату каждый мог испытать свою удачу, и в том случае, если повезет, победителя ждало вознаграждение. Неудачников же служитель, наряженный монахом, выводил из каменных извилин по первому зову под смех и восторг праздной толпы.
На пирсе днем и ночью толпился народ возле трапа плавучего ресторана "Тритон". Пьяное веселье раскачивало бывший корабль, и он слегка-скрипел шпангоутами. В прокуренном трюме, где стояли столики, плотным туманом висел табачный дым, и гул пьющих и насыщающихся людей доносился оттуда, как рокот мощного мотора, будто вернулись далекие времена, когда моторная шхуна "Глобус" приходила в родной порт или, наоборот, готовилась выйти к туманным и неверным берегам морской удачи. Теперь бывшее вольное судно успешно неслось по хрустящим ассигнациями коммерческим волнам.
Монк наконец-то получил то, что хотел - независимость и свободу действий. Теперь его ничто не сдерживало и не заставляло кривить душой, унижаться ради денег. Они сами плыли к нему золотой рекой. За короткий срок их оказалось так много, что он даже растерялся, но ненадолго. Сначала Монк позаботился об упрочении своего успеха. В ресторане он завел лучший в городе оркестр и не ошибся. Все эти скрипки и саксофоны заметно подняли престиж его заведения.
Теперь даже городской элите стоило большого труда проникнуть на борт "Тритона".
Крокен по-прежнему был добрым ангелом процветающего предприятия. По его рекомендации Монк нанял управляющего и прислугу, которые были патологически честны. Доходы сполна поступали в его сейф, но самое главное - не было нужды часто появляться в своем плавучем детище, которое так и не стало родным. Монк никак не мог привыкнуть к новому облику корабля, к праздной тупой публике, которая, дорого платя за удовольствие, в меру своей фантазии пользовалась правом кутить и куражиться на настоящем корабле. Били склянки, крутили штурвал, били посуду. Иногда плюхались за борт прямо в жилетах и галстуках - искупаться. И это было едва ли не самым пикантным развлечением.
Поглядев на все это в первый вечер, Монк решил назвать ресторан вызывающе, но честно - "Притон".
Но здравый смысл удержал его от такого безрассудства, и он изменил одну букву в названии. Слово получилось другое, но все же похожее - "Тритон".
Кабак на воде работал на благополучие владельца как хорошо отлаженная машина, и вскоре Монк потерял к нему всякий интерес Большей частью он сидел в своем великолепно отделанном доме, который полностью сменил свой внутренний облик, увеличился на этаж, наполнился шорохом шагов прислуги, звоном посуды в буфетной. Нужно было только брякнуть в колоколец и объявить слуге о своем желании, как тут же все исполнялось. Такой жизни у Монка еще не было, и это отложило на нем свой отпечаток. За короткое время он округлился, откуда-то вылез животик, увеличилась в объеме шея, и пришлось заказывать у портного новое платье.
После этого Монк стал задерживаться у зеркала.
Он подолгу расматривал себя, считал морщинки на лице, отыскивал в шевелюре седой волос и мысленно разговаривал сам с собою.
- Ну вот, теперь я обеспечен, независим и относительно свободен, отчего же не радуюсь?
- А ты радуйся, ведь ты же пблучил то, к чему стремился.
- Да, я хотел этого, потому что ничего другого не оставалось. Я бит жизнью, и у меня уже нет зубов и злости. Я слаб и одинок, чтобы менять мир.
- Ты просто сдался, изменил себе. Ты способен на предательство. Даже юность свою предал. Ты успокоился душой, стал толст и ленив.
- Я просто устал. Трудно вернуться к самому себе после стольких неудач. Теперь я не верю, что жизнь можно изменить.
- А как же Фалифан? Ведь он ушел в леса, чтобы бороться, и он не один...
- Я не думаю, что он на верном пути и узнает успех. Лучше строить гармонию в себе, чем в окружающем мире.
- Тогда изо всех сил живи честно перед самим собой.
- Как же честно, когда я предал. Все предал. А главное мое преступление в том, что я изменил себе...
Такие диалоги были бесконечны, и чтобы избавиться от хандры, Монк садился за руль новенького автомобиля и мчал подальше из города в сухие и знойные клеверные луга, разбуженные песнью жаворонка, или к студеному лесному роднику среди корней старой ели.
Здесь, наедине с природой, он в отчаянии сознавал, что главное что-то из его жизни безвозвратно ушло.
В пустые, слепые от тоски дни, когда Монку казалось, что время остановилось для него и жизни вовсе нет, а есть только дребезг разбитой рюмки и холодные, обитые скользким шелком стены его дома, он звал трубача Дранга - высокого губастого негра. Тот молча становился в углу гостиной, поднимал инструмент, и почти осязаемая серебряная нить звука пронизывала все пространство в доме, скручивалась в тугой клубок и обволакивала ледяной стужей душу Монка. В хаотическом, предельно высоком и жалобном пении трубы Монку чудился скрип мачты и свист ветра в снастях, топот матросских сапог по палубе, и он, черноволосый мальчик, стоит рядом с отцом у рулевого колеса. Нет, не приобрел свободы и покоя Монк, это нельзя купить ни за какие деньги, потому что память и тоска по несбывшемуся сильнее всего. Оно уже было, это лучшее и безмятежное, было и ушло навсегда.
Монк не выносил долго плач трубы Дранга. Он махал рукой, и они молча садились пить ром.