– А мы не разговаривали. Молодые ушли, так меня и не заметив. Соседка вернулась: «Что с тобой?» Отговорилась головной болью, пошла домой. Да, ты права, я отношений выяснять не люблю. А когда со мной поступают несправедливо, сама чувствую себя виноватой. Пришла домой, собрала её вещи, соседке отнесла, на двери записку оставила: обратись в квартиру № 5. И уехала. Вот, к тебе.
Опять посидели молча. Татьяна Ивановна и тут не всё сказала. Когда собирала Гайдину постель с дивана, обнаружила там бабушкин кулончик, единственную фамильную драгоценность, чудом не унесённую в своё время Гретой. Все, что ли, племянницы такие? Сгоряча хотела его ей в сумку сунуть, мол, подавись, но потом вернула в шкатулку. Ещё пригодится!
– Таня, а может, ну их, родственников? Отец мой говорил: близкая родня – жена и дети. Я теперь это хорошо понимаю. В Утятине Васильевых пруд пруди, мне они двоюродные, троюродные, а я с ними только здороваюсь. А случись что, я к Таиске поплакать пойду, которая мне по крови никто.
– Я это понимаю. Не так уж я наивна на шестом десятке. Просто захотелось доброе дело сделать. Но не случилось…
Наутро встали все поздно. Хозяева, наскоро позавтракав, уехали в Кожевники. Татьяна Ивановна решила пройтись. Вышла на улицу и остановилась на тротуаре. Идти мимо новорусских особняков не хотелось, поэтому повернула налево. Здесь улица прижималась к реке, и заборы с правой стороны закончились. Зато среди старых домов на левой стороне, как вставные зубы, появились всё те же новорусские усадьбы. Видно, участки постепенно скупались. Из-за штакетника одного из домов её окликнули. Вышла Лена Шпильман. Пока она её поджидала, с грустью подумала: «Мы ещё обращаемся друг к другу: девчонки! И не видим, как меняемся. Но погляди на сверстницу – увидишь себя». В детстве Лену дразнили Шпилькой. Не только по фамилии, она и была такой: мелкой, вертлявой. В пионерском лагере в Конях у них в отряде было две Лены. Чтобы их различать, вторую звали Тумбой. И по фамилии, и по фактуре, та была крупной и коренастой. Сейчас Шпилька превратилась в грузную рыхлую старуху. Седые некрашенные волосы, когда-то вьющиеся, а теперь просто лохматые, почти беззубый рот. На ногах мягкие тапочки.
– Что смотришь, постарела я?
– Так ведь и я не помолодела. Ты в какую сторону?
– Решила пройтись, вижу – ты идёшь. Не возражаешь против компании?
– Конечно, нет.
Двинулись дальше. Говорить, собственно, было не о чём. Дошли до моста.
– Давай на пляж, а?
– Ну, давай. Там сейчас тихо.
Перешли через мост и свернули на тропинку, идущую вдоль берега до пляжа. Татьяна Ивановна поглядела на противоположный берег:
– Боже, какой вид испоганили!
– Ты бы знала, как на нас давят…
– Что, и к тебе подбираются?
– Ещё как!
– Угрожают?
– Пока намекают…
– Уступишь?
– Никогда!
Последнее слово прозвучало с неожиданной страстью. Татьяна Ивановна вспоминала о том, что дом Шпильманов был построен без малого двести лет назад. Предок Лены, Франц Шпильман, приехал в Утятин ещё в первой половине XIX века. Он был управляющим имения Барташевских.
– Да это кощунство. Дом, которым двести лет владели Шпильманы, отдать на разорение каким-нибудь торгашам Ветошниковым…
– Мои сыновья – Петровы, – прозвучало с неожиданной горечью.
– Они что, согласны продать?
– Юрка мягко намекнул. Сашка молчит, но не сомневаюсь: как только умру, дом продадут, деньги поделят. Ещё, пожалуй, затаят друг на друга обиду за неправильный делёж. Ругаться не станут, но разойдутся.
– Какие они вообще, твои сыновья?
– На отца не похожи, если ты это имеешь в виду. Может быть, младший, Сашка, немножко. Носы, – она потрогала свой нос. – Шпильмановские.
– Как жаль, что фамилия пресекается на тебе.
– А вот и нет! Племянница Леночка носит нашу фамилию. И сынок её, Валентин.
– Я думала, вы её удочерили. Ведь ты её вырастила.
– Ну, Валька, сестра моя, не для того её рожала, чтобы выгоду упустить. Она и квартиру тогда получила, и пользовалась льготами как мать-одиночка. И сюда приезжала королевой несколько раз в год. Мол, пора забирать ребёнка. Мама и Юрка с ума каждый раз сходили. И Юрку она всегда подкалывала: «Доченька, не забудь поблагодарить дядю Юру!» Вроде он ей формально никто, спасибо за заботу. А когда мама умерла, я Леночке сказала: «А почему бы тебе не пожить в Москве? Насильно тебя никто держать не станет, через месячишко назад вернёшься. Надо тебе поближе познакомиться с родной матерью». Я так боялась, что она решит, что я от неё избавиться хочу! А она заржала: «Ой, умора, если мы согласимся, она первая на попятный пойдёт!» Подростки, они такие… когда после похорон началась старая песня, Леночка ей: «Поехали!» Юрка-то не знал, сидел с таким опрокинутым лицом, что я испугалась. Но больше всех испугалась сестрица. Представляешь, её квартирка, её кавалеры, её культурный досуг. И тут подросток. В квартире всё нашвыряно, хахаля не привести, в театры не сходить – дома ребёнок. И расходы. Мы с Юркой этот месяц ходили как потерянные. Юрке проще: залил глаза и забыл, а я себя поедом ела, это ведь моё решение. Сыновья ещё маленькие были, всё спрашивали: «Где Лена?» Каждый раз как ножом по сердцу. А Лена, действительно, вернулась через месяц. О мамаше рассказывала с юмором, но не без горечи. С тех пор стала звать меня «мама Лена». А сестрица вообще приезжать перестала. А то вдруг дочь за ней увяжется…