Я еще раз получше рассмотрел снимок. Ваша жена хорошо выглядит. Отдохнувшая. Здоровая. Волосы собраны, несколько белокурых локонов выбилось и свисает над ушами. Маленькие сережки. Но я вижу и кое-что другое, чего раньше не замечал. Справа от ее лица к стене прибита табличка.
Табличка с цифрой. С номером – номером дома. Табличка частично закрыта ее волосами. Это может быть однозначный номер или последняя цифра более длинного числа.
Это цифра 1.
Теперь я снова сомневаюсь. Ведь сейчас мы имеем дело с двумя параллельными повествованиями. Или, собственно говоря, с тремя. Рассказы в рассказе. Вы-то сами это обожаете; мы уже видели, что как в «Расплате», так и в «Годе освобождения» вы с большой охотой пользуетесь этим приемом.
Вот я и сомневаюсь. На мгновение задаюсь вопросом, что сделали бы вы на моем месте. Сразу продолжили бы о следующем дне – о дне после получения открытки, – когда я утром выехал с нашей улицы, задав в навигаторе путь в Х.? «Навигатор? – наверное, спросите вы. – Что это еще за новшество?» Я так и вижу, как вы покачаете головой, когда я вам это объясню. «А чем плохи дорожные карты?» – спросите вы – и снова, в сущности, будете правы.
Разумеется, я могу сначала подбросить вам немножко нового материала. Приветствия между Лаурой Доменек, господином Ландзаатом и мною у садовой ограды возле домика в Терхофстеде – до того момента, когда мы все трое пошли в дом и учитель истории постепенно стал исчезать из виду.
Или могу продолжить рассказ о прошлой субботе, третье параллельное повествование. Вы встали из-за столика на террасе. Вы так и не получили кофе. Я быстро спустился на лифте и последовал за вами на прогулку по городу. Это уже гораздо менее увлекательно – во всяком случае, для вас. Вы же там были. Это может быть интересно разве что вашим читателям. Что делает писатель по выходным? Что он делает в обычную субботу (и воскресенье) – в тот день, когда его жена в отъезде?
Но, как я уже сказал, вы знаете это лучше, чем я.
Учитель истории Ландзаат изо всех сил старался мимикой и жестами показать, что в его отношении к Лауре изменилось что-то существенное. Что он пришел сюда не для того, чтобы снова к ней приставать.
– Лаура, – быстро сказал он, когда мы приблизились настолько, что он мог видеть выражение ее лица. – Лаура, пожалуйста! Дай мне… дай мне высказаться. Дай мне сначала сказать, что я должен сказать.
Он раскинул руки, показывая ладони. «Видишь, я безоружен» – означает этот жест в некоторых культурах. Здесь, у нас, он должен был выразить прежде всего невинность и беспомощность: он не сделает попытки прикоснуться к ней, тем более обнять.
Лаура шмыгнула носом; это прозвучало как всхлип. Я быстро скосил на нее глаза, но увидел, что она не плачет. Ее взгляд был холоден – если это вообще возможно, то холоднее полярного ветра, который сдувал мелкую снежную пыль с мостовой перед домом.
– Что тебе здесь нужно? – спросила она.
Она сначала указала на дом, а потом сделала более широкий жест рукой; жест, который должен был охватить весь окружавший нас белый пейзаж. Наш пейзаж. На меня историк не взглянул еще ни разу.
– Я… я пришел проститься, Лаура, – сказал господин Ландзаат. – Я пришел сказать, что для меня тоже все кончено. Я хотел прийти, чтобы сказать это. У тебя больше не будет со мной мороки.
Я разглядывал его лицо. Он явно не в машине ждал нас все это время у садовой ограды. Его щеки, которые для разнообразия были выбриты, приобрели серый цвет. Под глазами – точнее, под темно-синими кругами – выскочили красные и фиолетовые сосудики. Он пытался улыбаться, но холод, наверное, пробирал его до самых зубов – его длинных зубов, которые едва показывались между посиневшими губами, потому что он сразу снова закрывал рот.
– Я… – Он указал на кремовый «фольксваген-жук». – Я скоро уеду. Я еду в Париж. К друзьям.
– Да? – сказала Лаура.
Теперь историк обхватил себя обеими руками и стал тереть бока, не снимая черных рукавиц.
– Я скоро уеду, – повторил он и бросил взгляд на дверь. – Только я думаю… может быть, можно погреться в доме. Я просто хочу тебе объяснить. Чтобы мы разошлись, как нормальные… как взрослые люди. Если ты позволишь, Лаура.
Теперь он впервые устремил взгляд на меня. Я не мог видеть собственных глаз, но знал, как смотрю. «Ты пришел сюда по доброй воле, – говорил мой взгляд. – Теперь тебе лучше всего по доброй воле отсюда убраться».
«Подобру-поздорову», – добавил я глазами, – но историк уже на меня не смотрел.