То же случается и в наши дни. В этом контексте неуместно давать личные примеры, но я дам, потому что мы – друзья и близки настолько, что можем делиться друг с другом всем. Когда мне было семнадцать лет, я зашел в одну из наших церквей в Париже. Это был единственный приход, который остался верен Московской патриархии. Я надеялся попасть на службу, но задержался на работе и опоздал. Служба закончилась. Церковь была в подвальном помещении, туда вела деревянная лестница, по которой поднимался человек, монах, высокий и широкоплечий. Я взглянул на него, и то, что я увидел, глубоко меня поразило: мне никогда ни у кого не приходилось встречать такой абсолютной собранности. Он весь был внутри себя, весь был погружен в неизмеримо глубокое молитвенное молчание. Я подошел к нему и сказал: «Я не знаю, кто вы, но прошу вас: будьте моим духовным отцом»[72].
Через несколько лет он умер, но незадолго до смерти он прислал мне записку, в которой говорилось: «Я познал глубину созерцательной молитвы, теперь я могу умереть». И на третий день его не стало. То, что я увидел, глядя на него, не было внешним сияниям, ничем таким, что воспринималось бы как видение: это было непосредственным переживанием углубленности, молчания, молитвы, если хотите, которое открыло мне целый мир.
Есть другие примеры, быть может, более убедительные. Нам всем знаком рассказ о беседе преподобного Серафима Саровского с Мотовиловым, который задавал преподобному Серафиму вопросы о духовной жизни и вдруг увидел его сияющим таким ослепительным светом, что, как он описывает в своих воспоминаниях, на его лицо стало невозможно смотреть. Он пишет: «Создавалось впечатление, что я смотрю на солнце во всей его славе, и в центре солнца вижу человеческое лицо, которое сияет этой славой, и мне не удается уловить его выражение, потому что оно постоянно двигается, меняется, но я знаю, что это преподобный Серафим». Он отвел взгляд, ему показалось, что нельзя это увидеть и остаться живым. И преподобный Серафим сказал ему: «Не бойтесь! Вы бы не видели меня таким, если бы сами не сияли славой Божьей».
Это очень важные слова, потому что порой мы встречаем кого-то, кто нас поражает, быть может, не с абсолютной силой откровения преподобного Серафима, но подобно ему, и нас охватывает недоумение: разве такое возможно? И ответ: ты можешь это видеть, потому что сам приобщаешься свету. Это чрезвычайно важно для каждого, потому что у каждого из нас есть особенно любимые святые или просто люди, которых мы глубоко любим и видим их красоту и величие, не замечаемые, быть может, другими. И это означает, что между святым и нами или между сияющим светом, который обитает во встреченном человеке, и нами есть нечто общее. Мы тоже причастники этого света. Если поставить перед собой вопрос, за что мы любим и почитаем святых, если нас попросят объяснить, что замечательного в том или другом святом, как правило, мы можем привести какие-то разумные доводы, но это не ответ на вопрос. И точно так же, если нас спросят, почему мы глубоко любим такого-то человека, а другого глубоко почитаем, и попросят назвать причину, мы не сможем ее назвать, потому что причина кроется в тайне приобщения. В этом святом или в этом обыкновенном человеке есть нечто, что пробуждает в нас ответное состояние, делает нас причастниками его внутреннего света.
И это дивно, потому что на высшем уровне это проявляется в отношениях святых с Богом, ступенью ниже – нас со святыми. Почему именно этот святой так много для меня значит? Почему я вижу его в такой невероятной красоте, тогда как другие видят в нем одного из многих великих людей Божьих? Потому что мы созвучны, между нами есть сходство. В определенном смысле страшно себе представить: меня глубоко трогает тот или другой святой, Божья Матерь или Христос, потому что между ними и мной есть нечто созвучное. Но если это действительно так, то мы должны думать о себе и относиться к себе с уважением. И когда я говорю «с уважением», я не имею в виду – с гордостью, с иллюзиями собственной значительности или величия. Нет, мы должны, глядя на себя, сказать: «Меня, простое человеческое существо, Бог создал таким, что я способен это улавливать».
Образ, который мне однажды подсказали: мы – словно музыкальный инструмент. Инструмент сам по себе – не что иное, как дерево и струны, но если его коснется опытная рука, умеющая возвещать о красоте, он начинает звучать и передавать всем окружающим в меру их понимания опыт того, кто тронул струны или клавиши.
Но раз так, то как внимательно нам нужно относиться к самим себе. Если мы чувствуем благоговение к святому, если мы чувствуем уважение, нежность, любовь к ближнему, если какие-то отрывки из Писания, Евангелия или личность Христа, каким Он предстает в Евангелии, доходят до нас, трогают нас, изменяют и преображают нас, то как внимательно нам нужно относиться к самим себе! Мы – не просто мертвый инструмент, не просто предмет, озаренный Божественным светом, мы – существа, в которых просиял Божественный свет, в которые он влился, преобразил их, быть может, всего на одно мгновение, пока длится видение… Нет, неправда, мы воспринимаем его как краткий миг, как необычайное, неповторимое, дивное мгновение, но в действительности оно проникает в самую сердцевину нашего существа и остается там. Дары Божьи неотъемлемы (Рим. 11:29), говорится в Писании. Если однажды мы пережили исключительный опыт, это означает, что он остается в наших глубинах. Нам не нужно бояться, да, не нужно бояться: у нас его не отнять. Он может потускнеть, мы можем потерять его из виду, мы можем перестать ощущать его, осознавать его в себе, но потаенно он остается в самой сердцевине нашего существа и однажды поднимется из глубин. И это дивно, но в то же время какую это на нас налагает ответственность! Мы не переживаем грандиозных видений, нам не доступен великий мистический опыт святых, но каждый из нас на своем опыте познал Бога, Божью Матерь, святых, красоту друг друга, которая есть Божья красота в нас. И нам нужно относиться к этому опыту с благоговением, с глубочайшим благоговением, с благодарностью Богу, Который дал нам его пережить, но также и к тому человеку, через которого этот опыт передается нам хотя бы на одно мгновение. Мы не можем постоянно пребывать в состоянии мистического созерцания, но, увидев однажды, мы увидели навсегда, постигнув раз, мы постигли навсегда: это стало нашим опытом, это слилось с нами.