— Неужели вы с Диной обсуждаете привязанность моей кузины к ректору — привязанность, в которую я абсолютно не верю? Если вы это делаете, я рассматриваю это как полное отсутствие хороших манер и вкуса.
— Мы с Диной, — сказал Генри, — обсуждаем все.
— Это что, современный способ ухаживания?
— Давай не будем оскорблять оба наших поколения, отец. До сих пор мы этого не делали. Ты всегда во многом понимал меня. Это все Элеонора! — закричал Генри. — Это Элеонора, Элеонора, Элеонора! Она во всем виновата!
Дверь в другом конце комнаты открылась, и в проеме на фоне освещенного холла появилась женская фигура.
— Ты звал меня, Генри, или мне показалось? — произнес спокойный голос.
2
Мисс Элеонора Прентайс вошла в комнату.
— Уже больше пяти часов, — сказала она. — Приближается время нашего маленького собрания. Я попросила всех прийти к половине шестого.
Она засеменила к столу из вишневого дерева. Генри только что обратил внимание, что стол был отодвинут от стены и стоял посреди кабинета. Мисс Прентайс начала раскладывать на столе через небольшие интервалы карандаши и листы бумаги. При этом она что-то напевала. Генри невыносимо раздражало унылое мычание, доносившееся из узкой щели между ее тонкими губами. Больше из желания заставить ее заговорить по-человечески, чем узнать ответ на свой вопрос, Генри произнес:
— Что за собрание, кузина Элеонора?
— Ты забыл, дорогой? Собрание комитета по проведению мероприятий. Ректор и Дина, доктор Темплетт, Идрис Кампанула и мы. Мы рассчитываем на тебя. И на Дину, конечно.
Последнюю фразу она произнесла с особенной нежностью.
«Она знает, что мы говорили о Дине», — подумал Генри.
Он смотрел, как Элеонора вертит в руках листки, и в его глазах было то выражение, которое появляется у людей, когда они смотрят на объект своей особой ненависти.
Элеонора Прентайс была худой, бесцветной женщиной лет сорока девяти. По мнению Генри, флюиды святости, которые она источала, распространялись на недопустимо большое расстояние. Ее постоянная полуулыбка говорила о том, что она пребывает в приятном расположении духа. Эта улыбка от многих скрывала истинное выражение ее лица. Мисс Прентайс была настоящим представителем рода Джернигэмов. Генри вдруг подумал, что, по иронии судьбы, Джоуслин был гораздо меньше похож на своих предков, изображенных на семейных портретах, чем его кузина и сын. Генри и Элеонора имели носы и челюсти Джернигэмов. Эсквайр унаследовал от своей матери круглый подбородок и бесформенный нос. Взгляд голубых глаз Джоуслина даже в моменты довольно частых, но слабых вспышек гнева оставался беззащитным и слегка удивленным. Генри, продолжая наблюдать за Элеонорой, подумал: как странно, что сам он похож на эту женщину, которую так ненавидит. У них не было ни капли общего, их взгляды на все этические вопросы кардинально разнились, они совершенно не доверяли друг другу, и тем не менее в обоих была твердая решимость, и они безошибочно чувствовали это. В Генри это качество смягчалось учтивостью и благородством души. Элеонора была просто вежлива и терпелива. Сейчас она вела себя именно так, как ей было свойственно: несмотря на то, что она явно слышала, как Генри сердито повторял ее имя, войдя в комнату, она не спросила еще раз, зачем он звал ее, и в наступившей тишине стала спокойно заниматься своим делом. «Возможно, — подумал он, — это потому, что она стояла за дверью и слушала». Элеонора начала придвигать к столу стулья.
— Я думаю, мы должны посадить ректора в твое кресло, Джоуслин, — сказала она. — Генри, дорогой, ты мне поможешь? Оно довольно тяжелое.
Генри и Джоуслин помогли ей поставить стулья и по ее просьбе подбросили дров в камин. Когда все приготовления были закончены, мисс Прентайс расположилась за столом.
— Мне кажется, Джоуслин, — весело проговорила она, — мой любимый уголок в Пен-Куко — это твой кабинет.
Эсквайр что-то промычал в ответ, а Генри сказал:
— Но ты ведь очень любишь каждый уголок в этом доме, не так ли, кузина?
— Да, — тихо произнесла она, — еще с детства, когда я приезжала сюда на каникулы — ты помнишь, Джоуслин? — я полюбила милый старый дом.