С последним затихшим отголоском его слов на гостиную упала тишина. Тишина, которую никто не собирался нарушать.
Лоир вздохнул и поднялся. Помедлил несколько мгновений, развернулся и направился к двери. Тихонько скрипнула, проворачиваясь, дверная ручка. Сквозняк коснулся щеки, пробежал по волосам, вороша их, но не спеша уходить: дверь по-прежнему была открыта.
- А впрочем, знаешь, - глухо сказал Лоир, так безразлично, будто обращался в пустоту, а не к нему, - ты прав. Никто не сможет помочь. Никто, кроме тебя самого. Трясущиеся руки, полубезумный взгляд, посеревшее и осунувшееся от постоянного недосыпа лицо... Это не вина тьмы, а твоя вина. Не она, а ты изводишь себя своей ненавистью и презрением, невозможными целями и невыполнимыми требованиями. Когда ты поймешь, что борешься не с ней, а с собой, и этим убиваешь себя? Ты ничем не лучше тех, кто тебя ненавидит, считая чудовищем. Потому что ты так же себя ненавидишь. И так же не даешь себе ни единого шанса.
Он замолчал, но почему-то медлил, хотя лучше кого бы то ни было знал, что не услышит ответа. Лоир ушел только спустя минуту. Дверь закрылась резко и звучно, но без злости, как будто ее просто забыли или не сочли нужным придержать.
В голове не осталось ни единой мысли. Все, что терзало его прежде, ушло, оставив после себя звонкую пустоту. Только дышать почему-то стало труднее.
Эрелайн не знал, сколько еще он просидел так, глядя перед собой и не замечая ничего, как не знал, в какой момент он очнулся от странного забытья. Рывком встал, сделал по инерции несколько шагов и остановился. Качнул головой, словно это могло унести с собой оцепенение, и направился к шкафу, где обычно пылились в темно-зеленых покатых бутылях вина.
Дверца шкафа отворилась беззвучно, только блеснуло, на мгновение отразив лунный свет, стекло - свечей он так и не зажег. Эрелайн наугад выбрал одну из бутылей, подхватил с верхней полки тонконогий бокал и твердым, но небыстрым шагом прошел к стоящему рядом столику.
Аромат - сладость винограда и терпкая горечь - пробежал по комнате, как только Эрелайн откупорил бутыль. Темное, кажущееся обманчиво густым и тягучим, вино хлынуло в хрустальный бутон бокала, обагрив его стенки.
Первый глоток осел на языке горечью воспоминания, не принеся желанного успокоения. Которое, впрочем, не принесет ни второй, ни третий... ни последний.
Эрелайн отставил бокал, не сделав больше ни глотка. Развернулся - и тем же неспешным, механическим шагом, что и прежде, направился к двери в спальню. Чтобы забыться тяжелым сном без сновидений.
***
Минувший вечер и день прошли непримечательно и торопливо, как обычно бывает в дороге. Мы перебрасывались короткими шутками и подколками, болтали о пустяках, но чаще думали о своем и понукали коней: чем ближе мы подъезжали к Холмам, тем невыносимее становилось ожидания долгожданного мига прибытия. Только поздним вечером, когда пришла пора делать привал и нетерпение, гонящее и гонящее нас вперед, к Первой розе, поутихло, разговоры возобновились.
Правда, далеко не так, как мне хотелось бы.
- А если бы мы вчера не сделали тот привал, были бы в Арьеннесе уже сегодняшней ночью, - завел свою любимую песню Нэльвё, не столько переживая по этому поводу, сколько просто деятельно и методично капая мне на нервы.
- Если тебе не терпится, можешь ехать дальше, - пожал плечами я, не отрываясь от прежнего занятия - развьючивания лошадей. И добавил подчеркнуто безразлично: - Один.
- А вы? - лукаво сощурился Нэльвё. - Трусишь?
- А мы не настолько торопимся, чтобы ехать впотьмах.
- Трусишь! - с удовольствием повторил он, смакуя слово, уже не как вопрос, а как утверждения. Насмешки в его голосе не было - только веселье.
В другой раз я бы обязательно подыграл, но не сегодня.
- Мне не нравится эта ночь, - просто сказал я, доставая из сумки тонкие и легкие шерстяные покрывала Shie-thany, на которых можно было спать даже на по-весеннему холодной земле, не рискуя застудить спину. - Такой ответ тебя устроит?
- Неужели есть что-то, что может угрожать сказителю?
- Пущенная вслепую стрела A'shes-tairy, например, - в тон его деланному удивлению ответил я. Впрочем, ни чуточку его не убедив, потому что в голосе Нэльвё звучала уже не ирония, а откровенный сарказм.
- "Сумеречные"? Что им делать тут, вдали от перевала?
Я пожал плечами, как бы говоря, что не собираюсь ничего объяснять и оставляю его самого додумывать эту мысль. Благо, готовка - а именно ей сегодня предстояло заниматься Нэльвё - вообще располагает к созерцанию и неспешным раздумьям.
Поняв, что подыгрывать я не собираюсь, и на облюбованной нами полянке снова невыносимо скучно, Отрекшийся все-таки отправился кашеварить. Рядом тут же закрутилась, как любопытная кошка, Камелия. Она так и норовила сунуть нос в котелок, из которого доносились соблазнительные ароматы долгожданного ужина, мешочки с крупой и солью, и влезть под руку в самый ответственный момент. Когда ее деятельность приобретала опасный размах, Нэльвё негромко, но угрожающе взрыкивал, как матерый кот на долговязого и слабого котенка, путающегося под ногами. Того и гляди стукнет лапой - не больно, но обидно - и больше нельзя будет совать любопытный носик в его дела.
Я закашлялся, безнадежно пытаясь скрыть за кашлем смех. К счастью, мои спутники были так увлечены кулинарными подвигами, что не заметили моего возмутительно хорошего (за их счет, конечно же) настроения. Покончив с расседлыванием лошадей и кое-как обустроив место ночлега, я направился за очерченный жарким костром круг света. Пришлось углубиться в лес: отблески пламени не давали глазам привыкнуть к темноте настолько, чтобы я мог различать в ее мягких объятиях так нужный хворост. Костер должен гореть всю ночь, согревая податливую, мягкую и мшистую землю, разгоняя ночную мглу.
И указывать мне путь, когда придет время.
***
- Мастер Мио, - негромко позвала меня Камелия. Она сидела напротив: продрогшая, сжавшаяся, как воробушек, и кутавшаяся в одеяло. Обманчивое и недолговечное тепло весенних дней тает в закатных лучах, и ночью холод пробирался под одежду, обжигая кожу дыханием не ушедшей еще зимы. В глазах, непривычно темных, отражалось пламя, изгибающееся от ласковых прикосновений ветра, с которого она не сводила взгляда.
Изгибающееся, выгибающееся и переплетающееся с ним воедино...
Негромкий и слабый, будто надломленный, голос Камелия, прозвучавший тогда, когда я уже перестал его ждать, заставил вздрогнуть.
- Я все время думаю о том, что вы мне сказали... о жестокости и преступности милосердия... думаю, и мне кажется... Разве это не то же, что меньшее зло? А разве меньшее зло - это правильно?
Я молчал, удивленный, пораженный ее вопросом... и не зная, чем на него ответить. Потом усмехнулся, уставившись в огонь и далекое небо, сгорающее во всполохах пламени.
...Ночь обнимала нас, пряча от черноты вокруг и от подбирающегося на мягких лапах зла. Ее косы пахли не свежестью древесной коры и прошлогодних листьев, а жаром костра, позабытым домом, а глаза смеялись из небесной выси, прячущейся среди сомкнувшихся крон.
Нэльвё, посмеявшись над моими опасениями, предложил побыть часовым первую половину ночи - и растаял где-то в переплетении шепчущих, качающихся на ветру ветвей. По-хорошему я должен был устроиться поудобнее и попробовать задремать, вырвав у предначертанного хотя бы несколько часов отдыха. Но сон все не шел, и я просто сидел, не думая ни о чем - просто смотря в огонь, пока не пришла такая же встрепанная и лишенная сна Камелия.