Бульвар Сен-Мишель. Г. сказал, что сентябрь и октябрь ожидаются жаркие — студенты не намерены успокаиваться. Но де Голль принял меры. Чугунные решетки вокруг деревьев на бульварах убраны. Они были весьма подходящим материалом для строительства баррикад. А булыжники на площади Данфер-Рошеро, там, где Кон-Бендит подстрекал бунтарей, сидя верхом на льве, залиты слоем гудрона. Г. рассказывает, что студенты «обрабатывали» улицы и площади пневматическими молотками. Откуда у студентов пневматические молотки? А теперь повсюду натыкаешься на полицейских. Их много. Патрули по восемь-десять человек расхаживают по бульварам. Через каждые пятьсот метров стоят наготове синие автофургоны с решетками на окнах. А ведь сейчас каникулы. Большинство студентов разъехалось. Г. сказал, что полиция даже 14 июля производила аресты среди молодежи. Ты только подумай — 14 июля, национальный праздник, а они здесь так напуганы, Иностранцу не рекомендуется выходить на улицу без паспорта. Только что я выпил в кафе «Флор» чашку кофе-эспрессо. Четыре франка! На площади Сен-Мишель, несмотря на отпускной сезон, потоки машин во всех направлениях… Помнишь ли ты еще дело Харди? Я вел тогда репортаж из зала суда, наверняка я тебе рассказывал эту историю. Она вспомнилась мне потому, что я опять увидел застрявшую в уличной пробке «скорую помощь» — не помогает ни вой сирены, ни миганье синей лампочки, полицейский размахивает руками, а машины стоят на месте — должно быть, на площади Сен-Мишель произошло какое-то столкновение… Когда началось слушание дела в Кантональном суде — это был кассационный процесс, — казалось, что на него хватит и часа. Но обвиняемый — на самом деле его фамилия была вовсе не Харди, просто у нас не принято публиковать настоящие фамилии обвиняемых и осужденных, вот я и дал ему фамилию Харди, — так вот этот Харди привел судей в замешательство. Председатель суда спросил: «Вы сдали государственный экзамен на врача, но не написали диссертации, так что звания доктора у вас нет, и врачебной практикой вы тоже не занимаетесь, а позвольте вас спросить, почему?» — «Это связано с Парижем», — ответил Харди. «С Парижем?» — «Я сдал государственный экзамен и уже довольно долго работал над диссертацией, когда мы с моей теперешней женой впервые поехали на неделю в Париж, были мы и в Версале тоже, а там меня вдруг охватила ярость, мне хотелось плеваться». — «Ближе к делу», — прервал его председатель. Харди упрямо твердил свое: «Чем можно восхищаться в Версале? Люди там должны испытывать отвращение. Подлые короли угробили ради этого борделя миллионы крестьян, а теперь что? Теперь туда являются пролетарии, восхищенно глазеют и говорят: „О-о!“ — „К делу!“ — „В Париже, — продолжал Харди, — я был потрясен, радостно потрясен — не Лувром, не Триумфальной аркой и прочей ерундой. Сакре-Кёр, например, — тьфу, гадость! Но какой там свет, господин судья, я сразу понял, почему художники… нет, об этом я рассказывать не собираюсь“. — „А о чем же вы собираетесь рассказывать?“ — „Три раза в течение одного дня на площади Сен-Мишель… — вы бывали в Париже? Так вот, я сидел на террасе кафе, а может быть, бистро, на краю площади, и вдруг услышал — и до вечера это повторилось трижды — звуки сирены, похожие на блеянье стада овец, — образовалась пробка, стояли тысячи машин, плотно притертые друг к другу, но все же их тарахтенье, пыхтенье, гуденье, скрежет и вой перекрывал отчаянный рев сирены „скорой помощи“ — трижды за один день. Поймите, господин судья! Машины „скорой помощи“ просто не могут проехать! А над Парижем такое солнце. Какой там свет…“ — „…Но что вы хотите этим сказать?“ — „Я решил в этом разобраться, — ответил Харди, — пошел в полицию, пробился к самому префекту, и знаете, что он мне ответил?“ — „Мы не знаем, что вы у него спрашивали“. — „Префект, — продолжал Харди, — поглядел на меня, покачал головой, eh bien[4], что вы хотите, прогресс, развитие города требует свое, c’est ça