— В убийстве? — спросил Оливер.
— Да.
— Я никого не убивал.
— У нас зафиксировано твое признание, притом неоднократное.
— Но ведь… ведь это был несчастный случай… Я же не виноват.
— На основании косвенных улик можно доказать, что имело место убийство. Наличие трупов вовсе не обязательно.
— Убийство, — тихо повторил Оливер.
— Да, убийство, — подтвердил Лутц.
— Значит, меня ожидает каторжная тюрьма?
— К сожалению, для этого ты пока молод. Но в тюрьму тебя посадят.
— Надолго?
— К сожалению, суд может приговорить тебя самое большее к десяти годам.
— К десяти годам?
— Ты заслуживаешь пожизненного заключения.
— Мне будет тогда двадцать шесть лет.
— Боюсь, что треть срока тебе скостят.
— Значит, мне будет двадцать три года.
— Да. Ты будешь еще совсем молодой.
— Я и сейчас уже совсем старый, господин доктор.
— Чем ты намерен заняться, когда тебя выпустят?
— А как, по-вашему, чем бы я мог заняться?
— Тебе, вероятно, дадут возможность изучить за время заключения какое-нибудь ремесло.
— Ремесло меня не привлекает.
— Для этого ты слишком благороден, да?
— А правда, что преступник всю свою жизнь остается преступником?
— Если он преступник от рождения, то уж его на верный путь не наставишь.
— А я — от рождения?
— Стоит послушать, как хладнокровно ты повествуешь о своих преступлениях, как спокойно сознаешься в том, что при первой возможности готов удрать… На мой взгляд, ты принадлежишь к категории трудновоспитуемых.
— Я уже тоже об этом думал.
— О чем?
— Что я такой родился.
— Любопытно…
— Я подумал, что самое лучшее для всех нас — поскорее с этим покончить.
— Как это покончить?
— Становится ведь все хуже и хуже, — сказал Оливер.
— Как это «хуже и хуже»?
— Чем дальше, тем хуже… я уже слишком многое забыл. Я не помню, как выглядела Рут, не помню, что произошло в тот вечер.
— Рут выглядела вот так. Фото сделано за три месяца до ее смерти.
Лутц протянул Оливеру фотографию. Оливер внимательно на нее поглядел, отдал Лутцу обратно и медленно произнес:
— Не знаю, она ли это.
— Ты хочешь сказать, что никогда не видел этой девушки?
— Я видел в своей жизни многих девушек, но ни одной не помню. Я не могу даже представить себе лицо моей мамы. Что поделывает мама? Как она поживает? Есть ли у меня еще мама?
— Насколько мне известно, твоя мама поживает хорошо. Ты ведь знаешь, что она разводится с твоим отцом?
— Что вы сказали?
— Извини, я думал, Отец тебе все рассказал.
Оливер молчал.
— Но это не повлияет на исход твоего процесса.
— Когда наконец состоится этот процесс?
— Тебе не терпится?
— Если это еще протянется, я все позабуду.
— Это уже не имеет значения, у нас есть твои показания.
— Да, да, конечно, только сомневаюсь, правда ли то, что я вам рассказал.
— Судьи сочтут это правдой.
— Я бы так хотел помочь установить истину. Почему Рут не пишет?
— Что ты хочешь этим сказать?
— До нее же наверняка дошли слухи про всю эту историю…
— Если бы Рут была жива…
— Я однажды слышал про девушку, которая пропадала целых четыре года, а ее друга тем временем осудили. Девушка знала про это и радовалась. Неужели Рут тоже радуется?
— Это тебе нисколько не поможет, — сказал Лутц.
— Мама ушла к Тобиасу Петерману?
— Это, должно быть, тот человек, из-за которого твои родители разводятся?
— Будь я на месте папы…
— Будь ты на месте папы?..
— Я бы убил маму.
— Тебе, как видно, нравится убивать женщин.
— Таких женщин надо убивать.
— Таких девушек, как Рут, — тоже?
— Можно мне увидеться с папой?
— До суда — нельзя.
— Я ненормальный.
— О, ты вполне нормальный, твои умственные способности выше среднего уровня, и ты отлично отдаешь себе отчет в своих поступках.
— Вы находите?
— Конечно!
— Тогда самое лучшее, чтобы меня как можно скорее осудили.
— Правильно, — заключил Лутц. Он встал, подошел к двери и, открыв ее, приказал дежурившему в коридоре полицейскому: — Уведите его.
10 сентября, 15 часов 20 минут
ГОСТИНАЯ В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА
Тобиас осторожно положил на журнальный столик соглашение о разводе, откинулся на спинку дивана, затянулся сигарой — он любил сигары, — отпил глоток виски «блэк лебел» и сказал:
— И ты подписала эту собачью чушь?
— Почему собачью чушь?