— О чем ты?
— Ну упрячешь ты этого несчастного парня в каторжную тюрьму, а станешь-то всего-навсего заместителем генерального прокурора…
— Несовершеннолетних в каторжную тюрьму не отправляют.
— Неужели тебя совершенно не трогает?..
— Что?
— Ты же прекрасно знаешь, что Оливер невиновен.
— Такого закоренелого и хитрого лгуна я не встречал за все годы своей службы.
— Ты терпеть его не можешь. Скажи прямо, ты его ненавидишь?
— За что мне его ненавидеть?
— Ему не надо выпрашивать стипендии.
— Ты наглеешь понемногу…
— Я бы хотел, чтобы ты хоть раз в жизни был со мной искренен.
— Выходит, я с тобой неискренен?
— Признайся, когда ты был мальчишкой, ты только что не молился на Хаузамана?
— Кто такой Хаузаман?
— Полицейский Хаузаман.
— Что за чушь ты городишь!
— Я говорю о том времени, когда ты был мальчишкой.
— Хаузаман меня нисколько не интересовал. Все это у тебя от деда. Это он был против.
— Против чего?
— Против того, чтобы я бывал у Хаузаманов. Мальчишкой.
— Должно быть, у твоего отца были на то свои причины.
— Почему ты так думаешь?
— Твой отец общался с людьми другого круга.
— Как ты, — сказал Лутц.
— А Хаузаман нет-нет да и спрашивал, что, мол, говорит твой отец, не приходил ли к нему такой-то или такой-то, где он пропадает вечерами, раз его не бывает дома.
— Ты что, хочешь мне приписать, будто я мальчишкой доносил на своего отца?
— Да, господи, ты же просто еще не понимал, зачем Хаузаман задает тебе такие вопросы.
— Я никогда не доносил на отца.
— Сознательно — нет, — сказал Петер.
— Я бегал к Хаузаманам, потому что у госпожи Хаузаман всегда было что поесть. И для меня тоже. Она посылала меня за покупками и давала за это деньги, пусть мелочь.
— Все понятно, — сказал Петер.
— Ничего тебе не понятно, — резко возразил Лутц. — Конечно, мне нравилось у Хаузаманов, там был налаженный быт, достаток, каждый месяц получка… В нашем доме на Каноненгассе Хаузаман был единственный жилец, который ни дня не сидел без работы…
— А я ничего другого и не думал, — заметил Петер.
— Десятки тысяч людей были в то время без работы.
— Кроме того, у Хаузаманов не было своих детей.
— Ну и что?
— Правда ведь, что он тебе помогал?
— Не вижу причин это отрицать.
— Он даже брал тебя с собой на свои партийные собрания.
— Что здесь плохого?
— Да ведь это хоть кого удивит: сын социалиста бегает на собрания к младолибералам.
— А что сказать, если сын либерала хочет перещеголять коммунистов?
— Мы сейчас говорим о тебе.
— Ты отдаешь себе отчет в том, почему тебе все дозволено, почему ты имеешь возможность учиться?
— Потому что у меня большие способности.
— Нет! — почти крикнул Лутц. — Ты имеешь возможность учиться, потому что я выбился в люди.
— А теперь, если я тебя правильно понял, я мешаю твоей дальнейшей карьере?
— Мы-то знаем, кто вас подстрекает.
— Кто нас подстрекает?
— Мои коллеги, конечно, думают, что я все это одобряю.
— Не такие уж они дураки.
— Во всяком случае, мне очень неприятно читать в газетах, что сын прокурора по делам несовершеннолетних доктора Лутца — один из главных бунтарей.
— Представь себе, что и мне тоже неприятно.
— Что тебе неприятно?
— Что мой отец ты, а не кто-нибудь другой!
— Ну, ты договорился!
В комнату вошла госпожа Лутц.
— Почему вы всегда ругаетесь? — спросила она.
— Мы не ругаемся, — ответил Лутц. — Просто я рассказывал Петеру про Гебхардта.
— А кто этот Гебхардт? — заинтересовалась госпожа Лутц.
— Гебхардт — это молодой полицейский, который сейчас несет службу у нас в прокуратуре.
— Не слышала я о нем, — сказала госпожа Лутц.
— Да слышала ты. Гебхардт — тот самый парень, который взял жену из Восточного Берлина. То есть ее родители живут в Восточном Берлине. А она воспитывалась на Западе, у тетки. Поэтому она может туда ездить, когда захочет. А вообще-то она швейцарка.
— Ну и что? — спросила жена, потому что Лутц вдруг замолчал.
— Да ну, — сказал он неожиданно раздраженным тоном, — пустяки, неинтересно.
— Так не пойдет, — возразила жена. — Ты меня раздразнил, теперь давай рассказывай!
— Ладно. В прошлое рождество они ездили в Восточный Берлин к ее родителям.
— Тебе сегодня что, надо платить за каждое слово?
— Двадцать четвертого вечером они хотели купить пива. Для сочельника.
— Кто же это в сочельник пьет пиво? — спросил Петер.