— Идеи-то у вас есть, только вопрос — какие?
— Вам не кажется, что вы слишком много себе позволяете? — спросил Эпштейн.
Директор Кенель улыбнулся.
— Что же я себе позволяю?
— Я просил бы вас в таком тоне со мной не разговаривать.
— Мой тон кажется вам слишком жестким? — спросил Кенель и опять улыбнулся.
— Направление газеты определяет главный редактор.
— Больно уж вы обидчивы!
— Если вам угодно дружески поспорить со мной…
Директор Кенель встал.
— Мы здесь с вами наедине, господин Эпштейн. Сквозь дверь с толстой обивкой нас никто слышать не может.
— Все равно я не желаю, чтобы меня отчитывали, как школьника.
— Не воспринимайте мою критику как личное оскорбление, господин Эпштейн. То, что я говорю, очень и очень серьезно. У меня нет ни малейшего желания растрачивать свое время на ненужные любезности.
— Что ж, тогда я пойду, — сказал Эпштейн и тоже встал.
— Если вы сейчас уйдете, я с вами впредь уже никаких разговоров вести не буду.
— Это ультиматум?
— Называйте, как хотите, мне безразлично.
— Я могу без этого обойтись… — заявил Эпштейн.
— Вы получаете девяносто шесть тысяч в год… Неужели вы полагаете, что, платя вам такие деньги, мы еще будем с вами миндальничать? Чем меньше жалованье — тем больше вежливости, и наоборот.
Эпштейн молча сел. Фон Кенель посмотрел на него и сел тоже.
— Речь идет о тираже, а не о вашем мировоззрении, о вашей идеологии. Мы обсуждаем производственный вопрос. Если бы дело касалось идеологии, господин Эпштейн, нам с вами спорить бы не пришлось. В конце концов я тоже служащий, как и вы, тоже работаю по найму, и, если бы у нас здесь дело дошло до серьезных боев — действительно серьезных, мы с вами, господин Эпштейн, сражались бы на одной баррикаде… Но пока что серьезных боев на этом фронте нет, да и фронта-то никакого нет. То, что затевает молодежь, — это просто театр, разорительная потеха, и больше ничего. Так неужели мы будем этому способствовать, чтобы в итоге оказаться еще и в убытке? Самоубийцы мы, что ли? Зачем нам подрубать сук, на котором мы сидим?
Эпштейн не отвечал.
— Вы уже здорово подрубили свой сук. А я лишь хочу не дать ему обломиться.
— Это становится интересным, — откликнулся Эпштейн. — Какой же сук я подрубаю, по-вашему?
— Вот, например, дело с Зайлером, — сказал фон Кенель.
Эпштейн с удивлением посмотрел на него.
— Подумайте хорошенько: у Зайлера отличный нюх. Зайлер совершенно точно знает, чего хочет читатель. Зайлер, если мы не отменим приказа о его увольнении, обойдется нам в копеечку. Разумеется, я не намерен сразу выплачивать ему все деньги…
— Но мы же договорились!
— Да, да, договорились, верно, но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Неделю спустя Зайлер получил от меня обычное в таких случаях письмо. «Еще раз взвесив все факты, учитывая доказанность вашей вины…» и тому подобное. Надо было посмотреть, как человек откликнется. Может быть, сам сбавит требования. Или сразу побежит в суд, или еще что предпримет… Нет, нет, господин Эпштейн, дело Зайлера далеко не кончено. Так быстро мы не решаем. Вот об этом-то я и хотел с вами поговорить.
— Не представляю себе, о чем тут еще говорить, — возразил Эпштейн.
— О многом. Например, надо обсудить, сколько мы сэкономим, если возобновим переговоры с Зайлером.
— Что вы имеете в виду?
— Зайлер знает, как поднять тираж. Он требует с нас очень большую сумму в качестве возмещения, и суд может решить дело в его пользу. Мы уволили его без предупреждения, не имея должных оснований. Я уже говорил, что он вправе настаивать на соблюдении договора или на выплате ему компенсации.
— Зайлер прекрасно знает, почему мы его уволили.
— Вы знаете, Зайлер знает, а по сути дела — не знает никто.
— Я могу обнародовать причины увольнения Зайлера.
— Вы хотите, чтобы ваш сын опять стал предметом толков? Хотите сделать его участь еще более тяжелой?
— А чего хотите вы?
— Я был бы рад, если бы вы помирились с Зайлером.
— Лично против Зайлера я ничего не имею и его не преследую, не оговариваю, но о совместной работе с ним не может быть и речи — ни при каких обстоятельствах.
— Не будьте же так непреклонны.
— Вы уже ведете переговоры с Зайлером?
— Господин Эпштейн, успех газеты не может быть вам безразличен.
— Скажите мне четко и ясно: что вам сейчас не нравится в моей газете? В чем, по-вашему, причина падения спроса?
— Причина простая: мало человечески занимательных историй.