— Каким образом?
— Вы не можете от меня требовать…
— Я требую от вас соблюдения договора.
— То есть?
— То есть о своем уходе вы должны заявить за четыре месяца.
— Если вернется Зайлер, то нет.
— Суд вас не защитит, господин Кремер.
— Вы не вправе требовать от меня сотрудничества с Зайлером.
— Договор не предусматривает вашего участия в решении вопроса о найме сотрудников.
— Это понятно.
— Если вы предпочитаете увольнение без предупреждения, пожалуйста, сморозьте какую-нибудь отчаянную глупость…
— Чтобы вы могли уволить меня без предупреждения?
— Не выплачивая вам жалованья за четыре месяца.
— Вас прежде всего интересуют деньги?
— Не только. Если уйдете вы один, ущерб будет невелик.
— А если я сманю за собой еще нескольких коллег?
— Вот это уже могло бы иметь тяжкие последствия. Но этого я не опасаюсь.
— У вас и нет оснований опасаться.
— Должен признать, у вас трезвый взгляд на жизнь. Будет жаль, если вы уйдете.
— Я не могу работать с Зайлером.
— Это я принял к сведению.
— Мне самому жаль уходить, я успел полюбить свою работу.
— Вам вовсе не обязательно совсем порывать с «Миттагблаттом».
— Не вижу иной возможности.
— Ведь вы как будто писатель?
— Говорят.
— А что, если вы будете писать для нас два-три комментария в неделю?
— Вы это серьезно?
— Так же серьезно, как то, что я говорил вам о Зайлере.
— И я смогу писать что захочу?
— Кто ж вам помешает? Пишите себе комментарии. Это не так уж опасно.
— Вы что, дураком меня считаете?
— Давайте договоримся. Я предлагаю вам сто пятьдесят франков за каждый комментарий. Таким образом, вы не зависите от нас, а мы не зависим от вас.
Немного подумав, Кремер сказал:
— Если вы это предлагаете всерьез, то я согласен.
Фон Кенель встал, протянул Кремеру руку, и Кремер взял ее. Оба одновременно сказали: «Спасибо…»
Кремер ушел, а фон Кенель звонком вызвал секретаршу. Когда она явилась, он продиктовал ей гарантийное письмо Кремеру, а потом с удовлетворением произнес:
— Итак, самого строптивого мы одолели.
Заведующему отделом экономики Цоллингеру, человеку невысокому и полному, было всего двадцать восемь лет.
— Я слышал, — начал фон Кенель, — что вы намерены нас покинуть. Я хотел бы знать, в какой мере эти слухи соответствуют действительности?
Цоллингер, и всегда-то бледный, побледнел еще больше, уголки рта у него дрогнули, так что поначалу он даже не смог ничего ответить.
— В кабачке «Рыбацкая хижина», где любят коротать время господа редакторы, вы будто бы даже громко и недвусмысленно заявили: если это дерьмовое издательство восстановит Зайлера, я уйду.
— Этого… этого… — пролепетал Цоллингер, — я никак не мог сказать.
— Да ну? А почему вы этого никак не могли сказать?
— П-п-потому что…
— Может, вы были пьяны?
— Я не пьяница.
— Я и не утверждаю, что вы пьяница. Так почему же вы этого не могли сказать?
— Для меня это просто невозможно, — ответил Цоллингер.
— Что невозможно? — переспросил фон Кенель.
— Я семь месяцев назад женился!
— Знаю.
— Ну вот!
— Сколько вы получаете?
— Три тысячи… ведь в газетном мире меня считают одним из лучших комментаторов по вопросам экономики…
— Три тысячи! Немалые деньги. Такое место вы не сразу найдете.
— Я всегда смогу устроиться в промышленности в качестве эксперта по спросу. И зарабатывать буду больше.
— Почему же вы не устроитесь?
— Люблю журналистику.
— Но вам несимпатичен Зайлер?
— Не могу сказать, что он мне несимпатичен…
— Значит, симпатичен?
— С ним трудно работать.
— В каком смысле?
— Только он, видите ли, знает, как надо делать газету.
— Зайлер знает, чего хотят читатели.
— Возможно. Но редакторы с этим не соглашаются.
— Придется им согласиться. Или уйти.
— Что будет с Эпштейном?
— Эпштейн намерен уйти.
— В это я не верю!
— Скоро убедитесь.
— Эпштейн уйдет, если придет Зайлер.
— Вот-вот!
— Жаль! — сказал Цоллингер.
— Вам симпатичен Эпштейн?
— С ним тоже бывало трудно. Но в последнее время стало вдруг удивительно легко. Он теперь ничего из себя не строит, готов признать, что далеко не все понимает лучше других.
— Как вы полагаете, найдутся люди, которые уйдут следом за ним?
— Если он перейдет в другую газету — безусловно.