— Большое спасибо, господин директор.
— Вы, можно сказать, ученик господина Эпштейна, — такими словами фон Кенель встретил Клейнгейнца, а тот ответил:
— Да, я уже несколько лет работаю на него.
— Как же вы на него работаете?
— Прежде всего занимаюсь розысками. Составляю документацию.
— Но сами никогда не писали?
— Нет, почему же, писал. Я сотрудничал в разных газетах и еженедельниках.
— Что, например, вы писали?
— Конечно, не бог весть какие статьи. Так, местные новости. Год я даже проработал в телеграфном агентстве. В Юнайтед Пресс.
— Сколько вам лет?
— Двадцать шесть.
— Сколько вы у нас получаете?
— Двести пятьдесят.
— Вы заведующий отделом новостей?
— Заведующий — это слишком громко сказано. Я — правая рука Эпштейна во всем, что касается отдела новостей.
— Это вы просили себе такое жалованье или?..
— Мне предложил его господин Эпштейн.
— Неплохой оклад для человека вашего возраста, верно?
— В рекламном деле сегодня можно заработать куда больше.
— Неужели?
— Играючи!
— В каком качестве?
— Консультанта, текстовика.
— Невероятно!
— Вспомните, господин директор, сколько денег издательство уже истратило на рекламу «Миттагблатта».
— А вы представляете себе, сколько?
— Говорят, целых три миллиона.
— Пять, господин Клейнгейнц. Правда, в эту сумму входят и затраты на оформление газеты — формат, название, шрифты, эскизы заголовков, да и о том, что будет печататься в газете, тоже пришлось думать специалистам по рекламе. У вас с Эпштейном и личная дружба? — вдруг спросил фон Кенель.
— Раньше я часто и запросто бывал у него, но с тех пор как…
— С тех пор как?
— Госпожа Эпштейн…
— Ушла к другому, я знаю.
— С тех пор господин Эпштейн живет в гостинице, и, насколько мне известно, его жена продала дом…
— Но ведь на вашу дружбу с Эпштейном это не повлияло?
— Наоборот. Я привязался к нему еще сильнее.
— Это делает вам честь. Как вы смотрите на новый курс нашей газеты?
— Я думаю, что снижение тиража следовало предвидеть.
— Вы беседовали об этом с Эпштейном?
— Мы иногда говорим с ним об этом.
— И что?
— Господин Эпштейн верит в успех. И даже очень.
— Он, видимо, рассчитывает на новое поколение читателей?
— Он считает прежде всего, что жизнь слишком коротка и нельзя растрачивать ее на сомнительные затеи.
— Святые слова. Спрашивается только, что под этим разумеет господин Эпштейн.
— То, что нет смысла потрафлять низменным вкусам и делать газету на потребу обывателям.
— А ваше мнение?
— По-моему, наша газета стала теперь гораздо лучше.
— Вы, значит, тоже не хотите считаться с правилом: кто платит, тот и заказывает музыку?
— Я считаю, что в редакции должен задавать тон тот, кто больше знает и у кого больше опыта.
— А как, по-вашему: я, например, имею меньше права распоряжаться, чем главный редактор?
— На этот вопрос я не могу ответить.
— Почему?
— В конце концов, господин Эпштейн ведь ваш подчиненный.
— Он так говорит?
— Раньше он часто напоминал нам, что мы должны беспокоиться и о том, как распродается газета.
— А теперь?
— Давно уже ничего не говорил на эту тему.
— Он информировал вас и других редакторов о нашей с ним беседе?
— Да, информировал.
— Сказал он вам, что Зайлер вернется в редакцию?
— Сказал.
— Требовал от вас заверений в лояльности?
— Нет.
— Вы будете и впредь поддерживать Эпштейна?
— У меня нет причин быть нелояльным по отношению к господину Эпштейну.
— Если он уйдет, вы последуете за ним?
— Этого я не могу сказать.
— По какой причине?
— Если господин Эпштейн уйдет от нас, то он, вероятнее всего…
— Что вероятнее всего?
— Больше никогда не согласится занять подобный пост.
— То есть для вас станет практически бесполезен!
— Этого я не сказал.
— Эпштейн не сможет предложить вам другую работу?
— Вряд ли.
— Значит, вы не уйдете вместе с ним?
— Я бы охотно ушел.
— Как вы относитесь к Зайлеру?
— Говорят, это он создал славу «Экспрессу».
— Скажем лучше: внес свой вклад в успех «Экспресса».
— И за это его выгнали?
— Он стал им не нужен. Но там остались его талантливые ученики.
— Понятно.
— Так как вы к нему относитесь?