— Мне неудобно высказывать свое мнение.
— Почему?
— Я намного моложе его и еще мало что успел сделать, я…
— Вы бы хотели чего-нибудь добиться?
— Это ведь только естественно.
— Да, это вполне естественно.
— Но я не хотел бы ступать по трупам.
— Кто допускает, чтобы его прикончили, пусть пеняет на себя.
— Сказано очень жестко.
— Не жестко, а трезво.
— А вот Зайлер, говорят, ступает по трупам.
— Не давайте ему себя прикончить, и тогда…
— И тогда, господин директор?..
— Главные редакторы чертовски быстро изнашиваются. Через пять лет вам будет тридцать один год.
— Что вы хотите этим сказать?
— Когда мне было тридцать один год, я занял пост коммерческого директора нашего концерна.
— Так то вы!
— Я из такой же семьи, что и вы.
— Тоже из небогатой мелкобуржуазной семьи?
— Чего смог добиться я, сможете добиться и вы!
— Вы преувеличиваете мои возможности!
— Я лишь надеюсь, что вы не наделаете ошибок.
— Каких ошибок?
— Не допустите выпадов в адрес издательства.
— Этого я себе никогда не позволял.
— Тем не менее легко можете допустить…
— Разве что невольно…
— Молча наблюдая, как это позволяют себе другие.
— Разумеется, надо одернуть коллег, если видишь, что они делают глупости.
— Не надо забывать, что позднее могут потребоваться доказательства.
— Разумеется.
— Не надо забывать, что ваш долг — наблюдать и за вашими начальниками.
— Было бы просто непорядочно одергивать только коллег твоего же уровня.
— У вас и в самом деле хватило бы гражданского мужества докладывать мне, скажем, и о некоторых вещах, касающихся главного редактора?
— Если вы этого действительно хотите — безусловно.
— Вы правда еще слишком молоды, но…
— Но что, господин директор?
— Мне кажется, у вас есть все данные для заместителя главного редактора. Как вы думаете?
— Откровенно говоря, я просто ошеломлен.
— Вы даже покраснели. Это свидетельствует в вашу пользу!
— Вы это серьезно?
— Эпштейн уходит.
— Собственно, меня это не так уж и удивляет.
— Мне безумно жаль его отпускать, но удержать его я не могу.
— Уход жены совершенно доконал его.
— Да, трагическая ситуация.
— Семнадцать лет, господин директор, и все, кто их знал, были убеждены, что это счастливейшая пара на свете.
— А история с Оливером? — напомнил фон Кенель.
— И это еще, — согласился Клейнгейнц.
— Что ж, тут ни вы, ни я ничем помочь не можем.
Фон Кенель встал. Клейнгейнц вскочил.
— Я полагаю, вы не станете разглашать содержание нашей беседы?
— Само собой разумеется.
— О вашем повышении будет объявлено перед Новым годом. Конечно, это отразится и на вашем жалованье, кроме того, вы будете получать также долю прибыли от газеты.
— Большое, большое спасибо, господин директор.
— И будьте внимательны к Эпштейну, он в этом нуждается.
— Конечно, господин директор!
Клейнгейнц ушел, а фон Кенель вызвал секретаршу.
— Запишите, пожалуйста, что перед Новым годом мы должны пересмотреть договор с Клейнгейнцем. Заместитель главного редактора и прочее.
Секретарша записала.
— Остальных вы примете прямо сейчас? — спросила она.
— Кого это — остальных?
— Из «Миттагблатта»… Вы мне велели…
Фон Кенель махнул рукой, не дав ей договорить.
— Уже не требуется. В этой лавочке теперь полный порядок, и по логике вещей там уже ничего разладиться не может. Позвоните Зайлеру и скажите ему, что все о’кей!
— Только и сказать: все о’кей?
— Зайлер в курсе дела.
15 декабря, 20 часов
СТОЛОВАЯ В КВАРТИРЕ ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА
— Господа психиатры с каждым годом все больше наглеют, — заявил Лутц, не переставая наблюдать за тем, что делают его жена и сын.
— Похоже, — откликнулся Петер, — что психиатры опрокинули все твои расчеты.
Листая акт психиатрического обследования Оливера Эпштейна, Лутц сказал:
— Двести тридцать страниц…
— Его оправдают? — спросил Петер.
— Мы не позволим этим ученым пачкунам помыкать нами.
— Ты всегда злишься, если кто-то оказывается образованнее тебя.
Лутц, сделав вид, что не слышит слов сына, начал читать вслух:
— «В деле Оливера Эпштейна по-прежнему отсутствует основная улика, подтверждающая факт убийства, — труп. Кроме того, пока что единственный свидетель происшествия излагает самые различные версии, а в результате психиатрической экспертизы ни одна из этих версий не представляется очевидной и достаточно вероятной. Если исходить из того, что убийство Рут Кауц действительно было совершено Оливером Эпштейном, то возникает вопрос, не является ли описание происшедшего, данное им при аресте, наиболее правдоподобным и не следует ли принять его за достаточно вероятное. На основании найденных туфель следует считать установленным тот факт, что Оливер Эпштейн виделся с Рут Кауц. Если допустить, что он овладел ею в той или иной мере насильственным или каким-либо другим предосудительным способом, то можно принять первую его версию, согласно которой он хотел устранить единственного свидетеля, чтобы не навлечь на себя неприятностей. Это весьма распространенный мотив, как у взрослых, так и у несовершеннолетних преступников. В логику подобных рассуждений и мотиваций укладывалось бы тогда и то, что он стремился уничтожить все следы и спрятать труп так, чтобы его практически нельзя было найти. Все это было бы последовательно и не противоречило бы той разумности, каковую обнаружил Оливер как при психиатрической экспертизе, так и при других обстоятельствах».