— Словно под твою диктовку писалось, — заметил Петер, пока Лутц сморкался.
— Это еще цветочки, ягодки впереди, — сказал Лутц и стал читать дальше: — «Если допустить, что все произошло именно таким образом, то спрашивается, почему же тогда Оливер не рассчитал и последующие свои действия столь же продуманно и тонко. Времени у него было достаточно. Прибытия полиции он мог дождаться дома. Мог спокойно все отрицать. Его беседы с редактором „Миттагблатта“ Зайлером и с товарищами по гимназии вполне можно квалифицировать как пустую болтовню, обычную для мальчиков этого возраста. Его ум и фантазия позволили бы ему разыграть роль человека, ни в чем не повинного и ничего не ведающего. В этой связи следует также отметить, что Оливер Эпштейн проявил незаурядный талант в сочинении различных версий. Зачем же ему понадобилось сочинять именно такую версию, в которой он выступает как убийца?»
— Потому что только он один знает, что он не убивал, — заключил Петер. — Это же логично.
— Это глупо, — возразил Лутц.
— Нет, логично. Ему просто доставляло удовольствие водить вас всех за нос.
— «Психиатрическое обследование установило, — продолжал Лутц, — что Оливер Эпштейн отличается редкой восприимчивостью и внушаемостью. По этой причине мы не знаем и, по-видимому, никогда не сумеем выяснить, в какой мере первый полицейский протокол содержал непосредственные высказывания самого Оливера и в какой мере эти нормальные психологические мотивации были внушены ему вопросами полицейского. Не представляется возможным выяснить это прежде всего потому, что сам Оливер не в состоянии сообщить по данному поводу удовлетворительных сведений, а также по той причине, что ведущему допрос очень трудно избежать наводящих вопросов или оценить их, как таковые. Обладая немалым опытом в этой области, мы постоянно отмечали, что каждая возникшая у нас гипотеза немедленно находила подтверждение у Оливера, как ни старались мы избегать наводящих вопросов. Поэтому вполне допустимо, что как будто бы правдоподобная первая версия исходит вовсе не от Оливера…» От кого же еще она, черт возьми, может исходить? — возмутился Лутц, а жена спросила:
— С каких это пор ты позволяешь себе ругаться?
— «Хотя легче всего бывает задним числом критиковать меры, принятые другими, и хотя мы вовсе не утверждаем, что сами сумели бы все предусмотреть, мы тем не менее считаем: при розыске Оливера Эпштейна было бы правильнее дать строжайшее указание о том, чтобы юноша был задержан и без всяких допросов и заявлений препровожден в соответствующие инстанции.
Таким образом, вероятно, удалось бы в значительной мере избежать путаницы и иметь на сегодняшний день гораздо более ясную картину. Поскольку, работая с детьми и с подростками, приходится принимать в расчет их повышенную внушаемость, было бы целесообразно в трудных случаях рекомендовать, чтобы подозреваемые лица не допрашивались в обычных полицейских участках…»
— Эти господа ко всему еще позволяют себе критиковать нашу полицию. Завтра в своей обвинительной речи я этот пункт отклоню как не относящийся к делу, а потому несущественный, — заявил Лутц и продолжал чтение: — «Таким образом, в деле Оливера Эпштейна имеются два различных круга мотиваций. Один — это мотивация его возможного преступного деяния в отношении Рут Кауц, другой — мотивация его странного и противоречивого поведения с момента ареста. Мотивом для признания можно считать потребность в мести родителям, в первую очередь — матери. Записи допросов Оливера за время заключения как будто подтверждают наличие этого мотива. Однако следует оговорить, что эта потребность в мести отнюдь не объясняет его стремления к сочинению фантастических историй. Одна из этих историй — та, которую прокурор по делам несовершеннолетних с самого начала счел истинной, — могла бы вполне удовлетворить даже самую сильную жажду мести. Успех в этом случае был бы вернее и определеннее. Оливеру надо было только описать преступление, если таковое имело место, так, как оно было совершено, и одним этим он причинил бы своим родителям достаточно забот и горя. Отсюда вывод: мы должны допустить наличие еще одного мотива — мотива самоутверждения. Оливеру доставляло большое удовольствие, что в газетах печатают о нем самые невероятные вещи. Возможно, он хотел приобрести известность, прославиться. Но тогда закономерен вопрос; почему же он тем не менее пытался уничтожить следы якобы совершенного им преступления? Он бы мог воспользоваться общей тревогой, вызванной исчезновением Рут Кауц, и разыграть из себя крупного преступника — для этой роли он, по всей видимости, нашел бы в себе необходимые данные.