И все же именно здесь, обращаясь к судьбе любви в условиях «свободы секса», Вальтер Диггельман нащупывает ту единственную позицию, с которой действительно должны рассматриваться и оцениваться притязания так называемой «сексуальной революции». Ибо именно здесь он ближе всего, пожалуй, подходит к пониманию того, что притязания эти должны рассматриваться не в их отношении к «естественной природе» человека с ее якобы врожденными и неистребимыми нравственными устремлениями, а на уровне социальном. На уровне тех важнейших потребностей человека как общественного существа, которые рождают мир человеческой духовности, реализуются в творчестве человеческой культуры и утверждают свою ценностную значимость для человека лишь в акте свободного нравственного выбора — в акте признания безусловной нравственной цели и безусловного смысла человеческой жизни. И именно на этом уровне «сексуальная» тематика романа обнаруживает свое внутреннее сопряжение со всеми остальными важнейшими его тематическими линиями.
В самом деле, о чем, собственно, этот роман? Конечно же, не о том только, какую роль сыграла взаимная супружеская свобода от «патриархальной верности» в крушении брака Эпштейна и Сильвии, или насколько показательны для швейцарских подростков отношения, подобные отношениям между Оливером и Рут. Это роман о том, и даже раньше всего о том, как ради коммерческого успеха какой-нибудь бульварной газеты вполне может быть состряпано фальшивое и грязное дело, сломлена судьба ни в чем не повинного мальчишки. О том, что «настоящий тираж» обеспечивается в этом мире, увы, не гуманными идеями и не серьезностью проблем, затрагиваемых на печатных страницах, а кровавыми сенсациями, низкопробной рекламой, обилием щекочущей нервы жестокости или секса и всякого рода бодряческими «полезными советами» о способах достижения «успеха» в жизни. Это роман о том, как, едва зародившись, любовь, даже самая юная и самая страстная, спешит подсчитать в уме, хорошо ли она будет оплачена, и о том, как, погибая в слезах и муках, она не забывает все же обеспечить себе приличное существование. О том, какая связь существует между неподкупной совестью судьи или прокурора и возможностью продвижения его по служебной лестнице, и о том, как легко навести нужный порядок в какой-нибудь фрондирующей «лавочке» вроде «Миттагблатта» при помощи не таких уж больших расходов.
Словом, это роман о той низкой, ползучей, тупой и хищной в своей тупости стихии потребительского отношения к жизни, которая торжествует на всех уровнях современного буржуазного миропорядка и составляет его самый массовый и самый важный нравственно-психологический фундамент. Именно эта социально-психологическая реальность, именно эта грубая жажда потребительского «присвоения» жизни, образующая самое ядро буржуазности, привлекает к себе главное внимание автора в этом романе, именно она становится здесь той главной мишенью, которую он постоянно высматривает и, можно сказать, непрерывно «обстреливает», с редкостным упорством отыскивая ее в самых различных и несхожих, как будто бы содержательных пластах изображаемого мира. Он застает эту стихию в виде безликого и всесильного большого бизнеса и в образе индивида, готового ради наживы чуть ли не заложить душу дьяволу; он распознает ее присутствие на кухне кантонального полицейского, выжимающего из пойманного парнишки признания, способные обеспечить удачливому детективу славную карьеру, и фиксирует миазмы ее дыхания в супружеской спальне респектабельного буржуазного особняка. Он всматривается в самые разнообразные ее лики, сопоставляет самые разные уровни человеческой психологии, до которых она добирается. Но в любом ее облике и на любом уровне ее проявления он видит, в сущности, одно и то же: человеческое убожество, пустоту, духовное ничтожество тех, кого эта стихия затронула и подчинила себе, в каких бы формах это подчинение ни выражалось. Он обнажает это ничтожество не только в случаях, столь явных и почти гротескных, как Вилли Кауц или Зайлер; он заставляет пройти через ту же погоню за успехом даже и главного своего героя Герберта Эпштейна — пройти, чтобы в конце концов понять, что жизнь слишком коротка, чтобы можно было растрачивать ее на столь сомнительные затеи. И признать, что такая жизнь — жизнь, воспринимаемая как потребление всякого рода жизненных утех, добыть которые — главная забота и призвание человека; жизнь, стремящаяся к тому, чтобы превратиться, в идеале, в сплошную «увеселительную прогулку» по Земле в пределах отпущенного судьбой срока, — такая жизнь бездуховна, бессмысленна и недостойна человека. Да это и не жизнь человека — это жизнь биологической особи, знающей лишь самый низший уровень существования и не ведающей действительного человеческого вкуса жизни — вкуса творчества, самоотдачи, бескорыстия любви и радости дарения, высоты духовного подвига, победы над эгоистически потребительским началом своей природы и счастья человеческой солидарности и братства.