– Не слишком коротко, – предупредил Коул.
Она не ответила, но все равно сделает, как он попросил. Когда она закончила, то посмотрела на него, положив ему руки на плечи. Он уже перерос ее, она улыбнулась и пошла в дом. Коул посмотрелся в зеркальце. Волосы были слишком короткие. Лицо теперь казалось худым, голубые глаза смотрели жестко. Плечи его напряглись. Он слышал их внутри – они спорили о пианино, которое она получила в наследство, отец грозился его продать, мама плакала, трещали стулья. Потом мама вышла из дома, поднялась на холм в воскресном платье, сапогах и мешковатом старом пальто. В кулаке она сжимала букетик маргариток. Она шагала, как пони, костлявые колени, длинная шея, свисающие волосы, и он хотел, чтобы она повернулась и пошла домой.
Маленькие фермы, такие, как у них, разорялись. Рассказывали то про одну семью, то про другую. Отец организовал сходку, и со всего штата съехался народ. Коул с братьями поставил в ряд столы для пикника и накрыл их брезентом. Они зарезали свинью и поджарили ее в бочке, в воздухе стоял ее запах, а он весь день не ел, поджидая, пока она приготовится. Мама напекла бобов и кукурузного хлеба, сделала салат из капусты, и все ели досыта. Закончив, все побросали бумажные тарелки в огонь. Женщины раздавали кофе в бумажных стаканчиках, мужчины стояли в поле, сгорбившись, в клетчатых пальто, лица их покраснели от холода. Отец стоял на перевернутой бочке и говорил в мегафон. Рот его не был виден, но слова доносились и раздавались по всему двору. Из белой простыни и швабр сделали транспарант, гласящий: «Фермы штата в кризисе. Фермеры, объединяйтесь!», установили его на машине с навозом и повезли в ратушу. Там были Эдди и Уэйд, и на следующий день их фото появилось в газете. Заголовок был такой: «Кризис молочных ферм в штате Нью-Йорк. Фермеры штата объединяются». На пару недель всем полегчало, но потом они поняли, что это уловка. Ничего не изменилось.
Ей пришлось продать все красивые вещицы. Они упаковали хороший сервиз и бабушкины фарфоровые фигурки, которые она держала в буфете в гостиной, который немного дрожал, когда кто-нибудь входил в комнату. Больше всего он любил светловолосую девочку с «хвостиком», с полным передником яблок. После нее – мальчика в комбинезоне со щенком на руках. Когда он был маленьким, то сочинял про них истории. Мама рассказывала, что они из Испании и очень хорошие. Она сказала Коулу, что он похож на ее отца, который умер, когда Коул был совсем малыш, и был «человеком, который сделал себя сам», и от Коула она ждала именно этого – что он сам будет все решать и делать все по-своему. Она сказала, что он самый заботливый из ее детей, и самый умный, и именно поэтому она разрешает ему брать в руки ее красивые вещи.
Они погрузили коробки в ее машину, старый зеленый «кадиллак», который раньше принадлежал ее матери, и поехали в ломбард в Трой. Он догадывался – она не хочет, чтобы в ней узнали жену фермера, и, глядя на нее, в желтом платье и пальто из верблюжьей шерсти, он видел, какой могла быть ее жизнь, не на ферме, в месте получше, замужем за другим человеком, который был бы добрее ее отца и дарил бы ей что-то особенное.
Пришлось долго ехать по проселкам. Сельскую местность сменили районы с извилистыми улицами и тесно сбившимися домами. Они выехали на шоссе и поехали вдоль реки, мимо старой швейной фабрики, потом через мост в Трой, где были мощеные улицы и дома из красного кирпича. Звонили церковные колокола. Он увидел одноногого мужчину в инвалидной коляске, на которой был закреплен маленький американский флаг. Он увидел стайку медсестер у больницы, накинувших свитера на плечи, словно плащи. Они медленно ехали мимо женского колледжа с высокой черной оградой; мраморные здания выстроились вокруг площади, словно фигуры на шахматной доске.
– Я училась там, – сказала она так тихо, что он едва расслышал. – Я хотела стать медсестрой.
Ломбард был на Ривер-стрит, на окне красовались золотые буквы вывески. Коул помог матери с коробками, но она не разрешила ему войти и велела ждать снаружи. Он посидел на скамейке под окном. Группа девочек в школьной форме прошла по переулку, галдя, словно утки, за ними – две монахини. Коул сел в машину, включил радио и затянулся маминым окурком, а попозже вышла она, держа в руке кошелек. Владелец ломбарда тоже вышел и закурил сигару. У него за воротником была салфетка, он был рослый и толстый. Он прищурился, глядя на Коула, и они уехали.