— Дурак! — повторила Алина, а потом, наверное, поскользнулась или просто пошатнулась, потому что вдруг отчего-то уткнулась лицом в его майку, терпко пахнущую кровью, потом и, почему-то, апельсинами. Его ладони успокаивающе легли ей на плечи, потом легко, но настойчиво отстранили.
— Эй, эй! Измажешься, тогда тебе, рыжик, припишут еще и вампирские наклонности.
Алина вытерла ладонью мокрую щеку и тускло посмотрела на испачканную кровью кожу.
— А у тебя правда дома живут чау-чау?
— Две штуки. Цезарь и Мэй, — он улыбнулся и улыбка была теплой. — Когда выберемся отсюда, обязательно познакомлю… Ты говорила, тебе двадцать три?
— Не припоминаю.
Виталий усмехнулся, но Алина не ответила на его смешок, внезапно как-то вся сникнув и потускнев, съежилась, точно от холода, шагнула назад и опустилась на кровать — медленно-медленно, точно страдающая радикулитом старушка.
— А было пять, — она покачала головой. — Да, именно так.
Виталий присел на корточки возле кровати, свесив руки между разведенных коленей и глядя на нее — внимательно, но не в упор, чтобы взгляд не резал, подождал немного, потом негромко спросил:
— Что же случилось?
Алина, не поднимая глаз, сказала:
— Когда мне было пять лет, я видела, как изнасиловали и убили девушку. В полуметре от меня. Это было… — она передернула плечами. — Я часто бегала играть на пустырь, через дорогу… тогда там еще не было свалки и автостоянки, а были холмы, зеленые холмы, весной покрывавшиеся цветами, а среди них был овраг, в стенах которого было несколько пещерок — маленьких, в них мог бы с удобством разместиться только ребенок. Снаружи они зарастали длинной травой, так что в них был таинственный полумрак, и со стороны их совсем не было видно. Я любила играть в них… у меня были куклы из цветов и спичек… а иногда удавалось стащить у деда шахматных коней, что-бы устраивать рыцарские поединки или романтические прогулки или… — она отрешенно улыбнулась. — Там был целый мир в этих пещерках, волшебный, мой собственный мир… А однажды, ранним вечером туда пришли они… трое… Я не помню их лиц, я не знаю, сколько им было лет… помню только голоса… вроде бы, молодые голоса… Они шли очень быстро и смеялись, и с ними была девушка, но она не смеялась и идти не хотела, и они тащили ее, они очень торопились, и все время называли ее «коза». Она крикнула — один раз, но ее никто не услышал — дорога была далеко, ходили по ней в это время редко… Только я услышала… Они бросили ее на землю, порвали на ней одежду, заткнули ей рот ее же кофтой и начали по очереди на нее забираться… Тогда я не понимала, что они делали… но видела, что ей было очень больно… Я сидела в своей пещерке и сквозь травяные заросли видела ее запрокинутую голову… видела ее лицо… видела, как она плачет… Ее глаза почти все время были закрыты, но иногда она открывала их и смотрела прямо на меня, хотя я сидела за травяными стеблями, сжавшись в комок, и даже не дыша. Сколько лет я все думаю о том — видела она меня тогда или нет…
Алина по-детски сунула в рот ноготь большого пальца, и чуть прикрыла глаза. Комната словно бы начала разрастаться, растягиваться, а сама она становиться все меньше и меньше, и вокруг запахло сырой землей и прелыми корнями, кровать вдруг свернулась вокруг кольцом с неожиданной гибкостью и превратилась в пещерку, а перед глазами встала свежезеленая трявяная занавесь, и рассеченные длинными стеблями широко открытые глаза, смотрящие прямо на нее. Она не слышала свой голос, звучащий в том мире, — в этом она сидела не дыша и боясь проронить хоть малейший звук, — здесь звучали чужие голоса — высокие, задыхающиеся, захлебывающиеся, и видела согнутые спины в легких куртках, затылки, руки с обломанными ногтями, чувствовала странный резкий запах, похожий на спиртовой… Возможно, ей нужно было только закричать, чтобы все прекратилось. Только лишь закричать… Но она сидела молча, оцепенев от страха, слыша, как бьется ее сердце и отчаянно боясь, что и те, другие, тоже услышат этот стук. А потом в руке одного из них появился нож — нож с пластмассовой зеленой рукояткой, наполовину замотанной изолентой и с тигриной мордой на зеленой пластмассе. Его рука держала нож как-то странно, между средним и указательным пальцами, очень близко к лезвию. А потом она вдруг резко метнулась вниз и слева направо под задравшимся девичьим подбородком, лезвие распороло натянутое горло, и оно раззявилось страшной густо-красной щелью, в сторону ударил тугой фонтан крови, оседая на стеблях травы на соседней стенке оврага тяжелыми тягучими каплями, и Алина вонзила зубы в свой кулак, чтобы не закричать, глядя на огромную рану, на дергающиеся в глазницах глаза, полные ошеломленной боли, на вздувшийся над губами большой кровяной пузырь. Двое остальных что-то испуганно загомонили, но она не разбирала слов, а третий, странно и страшно ухая, полоснул по горлу еще раз и еще, словно проверял остроту своего ножа, и кожа и мышцы послушно расступались под лезвием, из раны вылезли какие-то сырые трубки, а потом Аля зажмурилась и уже не смотрела, хотя и сквозь веки чувствовала сверлящий, обвиняющий взгляд уже мертвых глаз. В воздухе стоял резкий медный кровяной запах — совсем непохожий на тот, что витал в кухне, когда мать разделывала говядину. Она слышала удары, слышала уханье и ругань и зажмуривалась все крепче, думая, что это не кончится никогда. Ее пальцы сжимали и комкали раздавленное тельце желтой одуванчиковой куколки с кокетливой белой пушистой шляпкой.
А потом двое других оттащили третьего. Судя по звуку, один его даже ударил и продолжал бить, пока другой поспешно выливал что-то — она слышала бульканье, но посмотреть так и не решилась — открыла глаза только тогда, когда услышала потрескиванье, почувствовала жар, и в ноздри ей полез жуткий сладковатый запах горелого мяса и жженных волос.
Аля не сразу смогла заставить себя уйти, хотя овраг уже опустел, и только на дне продолжал гореть страшный костер. Она боялась, что те трое стоят где-то рядом и смотрят вниз, дожидаясь, пока она вылезет, чтобы и ей располосовать горло. Но потом она все же выбралась наружу, и никто ее не схватил, и тогда она побежала домой так быстро, как не бегала никогда в жизни, а дома залезла с головой под одеяло и просидела там до тех пор, пока за ней не пришла мать.
А потом были бесконечные недели ночных кошмаров, где к ее горлу тянулась рука с обломанными ногтями и ножом с зеленой пластмассовой рукояткой, а потом появлялась она — безликая, в разорванной одежде, с полуотрезанной головой и задавала ей один и тот же вопрос:
— Почему ты не закричала?!
Что ей было ответить?
Она так никому ничего и не сказала, хотя хотелось много раз — чтобы пожалели, успокоили и главное, убедили бы, что она ни в чем не виновата. Каждый раз открывая рот для признания, Аля вдруг почти видела, как после этого знакомое лицо вдруг на глазах преображается, искажаясь гримасой отвращения и осуждения.
Почему ты не закричала?
Пятилетняя Аля закрыла глаза и тут же снова открыла их — вокруг опять была комната, и она по-прежнему сидела на кровати, и было ей двадцать три — высокая гора, с которой прошлое опять казалось успокаивающе крошечным. Она почувствовала, что ее ладонь опять прилипла к горлу, и подумала о том, что лучше бы ее убрать, и рука тотчас же послушно поплыла вниз с непривычной покорностью, и Алина не сразу с удивлением осознала, что делает это не сама — руку тянут чужие пальцы, и она им это позволяет.
Виталий, уже сидевший рядом, на кровати, положил ее ладонь на свою и прикрыл сверху другой ладонью — осторожно, словно бабочку.
— Их нашли?
Она покачала головой и тут же подумала, что ей давным-давно следовало об этом кому-то рассказать. Стало внезапно легко — удивительно легко.
— Нет. Никогда. А ее звали Оксана Щеглова, ей было семнадцать лет. Я узнавала… потом…
— Это страшно, Аля. Очень страшно. И не всякий взрослый такое бы выдержал, а ребенок…
— Я могла бы ее спасти. Если б я крикнула, меня могли бы услышать… они могли бы испугаться… убежать. У меня был очень громкий голос. Но я испугалась… я не…