Я проснулась в десять… я позвонила… я позавтракала… снова позвонила — Катьке, попрощалась, поздравила… мать что-то совала на дорогу — пирожки?.. сто раз ей говорила, что не ем никакого теста!.. такси… водитель идиот, тащится, как черепаха, всех пропускает!.. сигарета… господи, на какой свалке подобрали этот автобус, вонь и дребезжит, как… еще и ливень — здорово!..
Секундочку!
А где все остальное?!
Сигарета, а потом сразу же пробуждение в качающемся, наполненном выхлопными газами салоне.
Прочие пассажиры уже столпились перед автобусом, и идти до них было всего лишь пару метров, но женщине показалось, что она преодолела не меньше двухсот, да и шла минут десять. Рыжеволосая девушка стояла впереди всех, вскинув над собой руки с чужой курткой, и на ее лице застыло такое выражение, словно она вот-вот расплачется. Остальные, включая и водителя, сгрудились за ее спиной, молча глядя в одну точку, и выглядели так, словно их согнали сюда на расстрел. Только спец, щурясь от стекающих по лицу дождевых капель, крепко сжимал побелевшие губы, с трудом сдерживая вновь готовые вырваться наружу ругательства.
Ольга обернулась и замерла, моментально превратившись в удивительно гармоничную часть застывшей группы.
Никто из пассажиров не бредил и не был не прав, совсем недавно с пеной у рта доказывая, что автобус идет именно в тот город, куда было нужно каждому. И не был не прав, отстаивая город, из которого автобус отправился. В принципе, правы были все вместе и никто в частности. Табличка над ветровым стеклом, на которой, согласно всем правилам стояли пункты отправления и назначения автобуса, ясно это подтверждала.
Волгоград и Волжанск, Брянск и Смоленск, Валдай и Санкт-Петербург, Ростов и Краснодар, Самара и Киев, Пятигорск и Саратов, Воронеж и Тула, Москва… Все эти названия стояли на табличке, прописанные четкими черными буквами одно поверх другого лишь с легким смещением, как бы специально для того, чтобы прочитать можно было каждое, и в этой заботе чудилась особая издевка. Отдельно стояло только тире — длинное, жирное, рассекавшее странную печатную вязь на две части.
А дождь усиливался, капли все громче и все безжалостнее барабанили по податливым листьям замерших деревьев, по железной крыше автобуса, по курткам и непокрытыми головам растерянных людей, и этот монотонный, неживой звук только подчеркивал окутывавшую мокрую дорогу тишину, особую пустую тишину, протянувшуюся на многие километры, и каждый из стоявших перед заблудившимся автобусом вдруг с предельной остротой ощутил, насколько он одинок в этом незнакомом месте под холодным, бесконечным и равнодушным осенним дождем.
Автобус снова мчался сквозь ливень, но в его движении уже не было деловитой уверенности, он больше походил на отупевшее от погони, измученное животное, которое гонят вперед лишь граничащие с безумием остатки инстинкта самосохранения. Петр Алексеевич то прислушивался к звуку двигателя, озабоченно покачивая головой, то с отвращением поглядывал на раскачивавшиеся перед ветровым стеклом веселенькие яркие игрушки, но чаще всего его взгляд обращался к дороге, покорно ложившейся под колеса, пустынной и прямой, как стрела, и тогда в его глазах появлялось уже прочно пустившее там корни жалобное выражение.
Все пассажиры перебрались в начало салона — так было проще общаться да и взаимное соседство несколько успокаивало. Пересел даже Алексей, но попрежнему пребывал в одиночестве — никто не захотел садиться рядом с ним. Его это задело, но лишь слегка — он был слишком занят, он размышлял.
С того момента, как автобус вновь тронулся с места, прошло чуть больше часа. Первые десять минут все переговаривались скорее механически, ошеломленные увиденным, отчаянно пытавшиеся разобраться в том, что происходит — и в одиночку, и с помощью других одновременно, отчего то и дело путались в словах и мыслях и злились. Но постепенно среди пассажиров распространилось некое подобие спокойствия, в чем-то сродни расслабленной апатии после шока. Олег, вернувшийся в свое прежнее состояние, упрочил это спокойствие легкими шуточками и прибаутками, с истинно русской щедростью присовокупив к этому початую бутылку коньяка, коя и была немедленно распита под извлеченные из сумки Светы чипсы, орешки и пирожки. Крохотную толику уделили даже Петру Алексеевичу, после чего жалобное выражение в его глазах приобрело несколько подмасленный вид.
Чуть подогретая коньяком беседа приняла более непринужденный характер — настолько непринужденный, насколько это было возможно для людей, совместно угодивших в некую неприятную историю. Но знакомились осторожно, точно шли по тонкому льду, прощупывая собеседников, пытаясь уловить фальшь, определить виноватого. Беда объединяла, но отнюдь не сближала и не вызывала слепого доверия.
Отвечая на вопросы и в свою очередь сама что-то спрашивая, Алина внимательно разглядывала остальных пассажиров, пытаясь понять, что скрывается за их лицами, словами, жестами, ощущая точно такие же изучающие взгляды — некоторые легкие и умелые, словно скальпель в руках опытного хирурга, другие тяжелые и бесцеремонные, словно копающиеся в чужих вещах вороватые пальцы. Все это чем-то походило на игру, жутковатую и в то же время интересную. Они перезнакомились, они чуть-чуть рассказали друг другу о себе (еще неизвестно, что из сказанного соответствовало истине), они строили догадки, они даже пытались смеяться, но они были совершенно чужими друг другу. Чужими и подозревающими. И останутся такими, даже если, наверное, будут ехать вместе вечность.
А что, если так и будет?
Дурочка ты, Суханова! Напуганная, паникующая дурочка!
Здесь никого и ничего нет. Только мы и дождь…
Сжав зубы, Алина задушила назойливые, трусливые мыслишки, запрятала их кудато в глубь сознания и отвернулась от окна, к которому ее взгляд против воли возвращался снова и снова. Устроившийся рядом с ней Олег что-то в очередной раз сказанул, и некоторые рассмеялись — чуть натянуто, но все же рассмеялись. Смех успокаивал. Она чуть улыбнулась, хотя сказанного не расслышала. Олег ей нравился. Не особенно привлекательный внешне, но обаятельный, он казался славным парнем — настолько славным, насколько может быть человек, постоянно глазеющий на ноги какой-нибудь из пассажирок. По крайней мере он хоть как-то пытался приободрить остальных и, надо отдать должное, у него это получалось. Простодушный и легкомысленный на поверхности, он, тем не менее, казался не так-то прост, и пошловатые, но не задевающие шуточки слетали с его языка с такой же легкостью, как и тщательно обдуманные колкости и рассудительные фразы. Чем-то он был похож на ярко окрашенную хищную рыбу, которая, вполне сытая, плывет неторопливо, выставив из темной воды высокий радужный плавник, но в случае чего плавник мгновенно мог уйти с поверхности, а вместо него вынырнуть распахнутая пасть с острейшими зубами. И тем не менее он ей нравился.
Нравился настолько же, насколько не нравился Алексей Евсигнеев (Евсигнеев! — раздельно и с отчетливой злостью поправил он Бориса, который, не расслышав, назвал его «Евстигнеевым»). Алексей вызывал у Алины неприязнь не из-за той вспышки ярости, когда он обрушился на нее за подмоченный телефон, не из-за своей истеричности и нелепого упрямства. Не играла тут роли и внешность — внешне темноглазый и темноволосый, с правильными чертами лица Евсигнеев был довольно красив, и, совершенно не зная его, Алина вполне могла бы счесть Алексея очень даже интересным мужчиной. Но сейчас даже бледный призрак подобной мысли не мог появиться в ее голове. Евсигнеев был ей неприятен, более того, вызывал легкий холодок какого-то детского страха. Разговаривая, он никогда не смотрел собеседнику в глаза — его взгляд мог упереться в чужой подбородок или в пространство над чужим плечом, изучать какую-то деталь одежды или собственные руки, но к глазам никогда не поднимался. Люди, не смотрящие собеседнику в глаза, всегда ее настораживали. Евсигнеев никак не производил впечатления стеснительного человека, скорее…
…скорее он опасается, что кто-нибудь может что-то разглядеть в его глазах… что-то, чего лучше не знать…