Ника выдержала многозначительную паузу, а потом, как ни в чем ни бывало, начала рассказывать дальше. Лучшее, что она могла сейчас сделать, это сохранять терпение и спокойствие, кажется эта ревнивая леди вознамерилась прессовать ее по полной.
— Сэр Риган встретил меня на парадном крыльце и поинтересовался откуда я возвращаюсь. Пришлось сказать ему. Тогда добрый рыцарь отправил меня на кухню, где и расспросил обо всем подробнее. Ему не понравился непорядок, что творился в ваших владениях, госпожа, а потому, выслушав меня, он заявил, что я просто не знаю здешних мест и решил во всем убедиться сам, а заодно вывести меня на дорогу.
— Не хочешь ли ты сказать, дерзкая, что Риган тоже заблудился? — спросила леди Элеонор, глядя в сторону Никиных башмаков.
— Увы, — развела руками в стороны Ника, — мои дела обстояли столь печально, что я вынуждена была вернуться в Репрок.
— Удивительно. — поджала губы леди Элеонор. — И как же он сам объясняет столь непонятные вещи?
— Ну если не брать во внимание призрака, наведшего морок, то только происками орков. И мой сан не позволяет мне, миледи, привести и половины тех проклятий, что посылал, этот достойный рыцарь, в их адрес.
— О! — рассмеялась леди Элеонор и тут же впала в задумчивость, казалось совсем позабыв о монахине.
А Ника была рада передышке. Разговаривая с баронессой, она чувствовала себя так, будто ходила по тонкому льду, готовому вот-вот проломиться под ее ногами. Этот разговор требовал от нее самообладания и напряжение воли, а Ника уже чувствовала себя вымотанной.
Еще она отметила, что их разговор не коснулся ни отца Фарфа, ни леди Айвен, словно баронессу это вовсе не интересовало. Она оживала лишь тогда, когда дело касалось сэра Ригана, как будто не было ни призрака, ни странной болезни ее супруга и падчерицы, ни гибели преподобного.
От долгого стояния у Ники затекла спина, заныла поясница и она тихонько отойдя к стене, прислонилась к ней, чувствуя через толстую ткань гобелена приятную прохладу каменной кладки. Слава богу, леди Элонор равнодушно отнеслась к подобной вольности монахини, хотя конечно, это было странно.
— Скажи, монашка, играешь ли ты на лютне? Я желаю послушать твою игру.
— К сожалению нет, госпожа, — вежливо ответила Ника. Перебьется.
Ноздри леди Элеонор дрогнули, губы изогнулись в усмешке.
— Вот как? Разве в монастыре не учат петь и играть на музыкальных инструментах?
— Наша обитель подвизается в исцелении различных недугов и уходу за страждущими.
— А разве вы не воздаете хвалу Вседержителю и вашему святому песнопениями?
— Думаю Вседержителю и нашему святому больше угодны деяния доброго сердца и облегчение участи страдальцев, чем распевания в их честь хвалебных песен.
Леди Элеонор откинулась на высокую спинку кресла, и прикрыв глаза, сладким как патока голосом, произнесла.
— Мне жаль, монашка, что тебе, убогой, не доведется услышать пения Ригана и уж, поверь мне, оно не сравниться ни с чем, что тебе приходилось слышать раньше. Но слушать его пение может только тот, кто особенно близок ему и дорог его сердцу. Я знаю, что барону и его первой супруге так и не довелось насладиться голосом рыцаря. Только Айвен пел он, да и то лишь для того, чтобы развлечь ее, когда она была маленькой. Принеси-ка мне шкатулку, — неожиданно приказала она. — Ту, что вырезана из черного дерева и украшена перламутром. Мне хочется взглянуть на серьги и ожерелья. Через три дня Риган вернется из своего дозора и я хочу, чтобы у него возникло непреодолимое желание петь для меня, без всяких просьб с моей стороны.
Ника, слушавшая леди Элеонор, сложа на груди руки, отлепилась от стены, прошла к туалетному столику и поднесла баронессе требуемую шкатулку.
— Открой, — велела она, даже не шевельнувшись.
Откинув крышку шкатулки, Ника подняла ее, полную драгоценностей, чуть ли не к лицу леди Элеонор, чтобы та могла разглядеть ее содержимое.
— Покажи мне бирюзу, оправленную в золото.
Перехватив шкатулку удобнее, Ника выудила из нее тяжелое ожерелье с крупным камнем на золотой цепи, потянув его хозяйке. Не касаясь ожерелья, леди Элеонор несколько минут придирчиво разглядывала его, чтобы после отвергнуть, разочарованно покачав головой. Опустив ожерелье обратно в шкатулку, Ника, по ее приказанию, достала золотую цепь с вкрапленными в нее рубинами. Так Ника продемонстрировала леди Элеонор все содержимое ее шкатулки.
— Теперь жемчуг, — велела она, устав любоваться сапфирами и Нике вновь пришлось искать этот жемчуг, перерыв всю шкатулку.
Вытянув его, она протянула покачивающуюся нить жемчуга леди Элеонор. Он и вправду был хорош: крупный, один к одному, отливающий чистой белизной. Леди Элеонор протянула руку и ей на ладонь горкой легли прохладные жемчужины. Пальчиком перекатывая их, леди Элеонор, любовалась, играя ими.
Наигравшись, она протянула его монахине, но… мимо. С Ники тотчас слетело все ее сонное отупение. «Очень интересно, — думала она, внимательно наблюдая за тем, как леди Элеонор, повернувшись, перенесла нить жемчуга, ткнув им в другую сторону. — Если у нее проблемы со зрением, то какое-то странное. Входит ожерелье она видит, не говоря уже о каждой его жемчужине, а целой монашки никак не узрит?». Поскольку монахиня не спешила прийти ей на помощь, леди Элеонор начала гневаться, хмуря тонкие брови.
— Что такое? Как ты посмела отойти без спросу, безмозглая рабыня?
Мимолетное желание разом сравнять их положение, просто и со вкусом послав леди Элеонор далеко и надолго, остановило лишь то, что Ника во чтобы то ни стало решила разобраться, что же такое происходит с леди, а с ней явно, что-то было не так, поэтому Ника решила «сесть в засаду», придержав свой характер. А потому спокойно проговорила:
— Будьте великодушны, госпожа. Засмотревшись на ваш жемчуг, я припомнила одну историю, — и Ника взяла у леди Элеонор ожерелье.
— Я желаю услышать ее, — отозвалась баронесса, утомленно откинувшись на спинку кресла и положив руки на широкие подлокотники, обитые бархатом.
Ника рассказала хрестоматийную историю о Клеопатре, взявшей обыкновение, растворять жемчуг в уксусе, что бы пить его для сохранения своей красоты. Рассказывая, Ника отнесла шкатулку на место, но леди Элеонор никак не отреагировала на столь вольное перемещение монашки по своим покоям.
— Эта царица ужасно глупа, — улыбнулась леди Элеонор, но ее лицо оставалось неподвижным, так что это ее выражение даже трудно было назвать улыбкой. — Таким способом не сохранить своей красоты. Неужели ей это удалось?
— О, да. Она умерла молодой.
— Я не желаю больше слушать твоих выдуманных басен. Отнеси-ка шкатулку на место, подойди к пюпитру и читай книгу с того листа на котором она сейчас раскрыта. Надеюсь, читать-то ты умеешь, или в вашей богодельне, этому тоже не уделяли внимания? Все-таки монашки так скучны и утомительны.
Ника, воспрянувшая было духом, что сможет усесться, приуныла, увидев пухлый фолиант, лежащий на высоком пюпитре, за которым читали стоя. Но ее замешательство быстро прошло. Взяв высокую скамеечку для ног и бросив на нее одну из подушек, валявшихся на ковре у постели, Ника стянула с пюпитра фолиант и устроившись на скамеечке, положила его на колени. И поскольку со стороны Леди Элеонор не последовало ни возмущения, ни гнева и на этот раз, Ника принялась читать.
В книге рассказывалось о наивной и трогательной любви прекрасной королевы и ее верного рыцаря, чем-то схожей с историей Тристана и Изольды. И Ника, запоем читавшая любовные романы, увлеклась настолько, что не обращала внимания на входившую и выходившую Христину; на леди Элеонор, что усевшись за столик принялась поглощать сдобные свежевыпеченные булочки, запивая их сладким вином.
После трапезы, баронесса устроившись перед полированным серебряным зеркалом, давала Христине указания, как следует ее причесать и куда уложить тот или иной локон. Кажется, потом, она долго решала, какими шпильками их закрепить, надеть энан, или все же обойтись сеткой для волос. Похоже, она вовсе не обращала внимания на чтение монахини.
Дочитав до конца, Ника приготовилась захлопнуть фолиант, когда леди Элеонор повернулась в ее сторону и недовольно поинтересовалась:
— Почему ты остановилась? Разве я позволяла тебе прекращать чтение?