В этот год Олежку посадили за одну парту с Олей. Они друг другу особенно не докучали и не особенно тоже. Он был сосредоточен на учёбе до горловых спазмов. Сидел напряжённый, вытянув шею и стараясь не пропустить ни слова. Но всё же он, как и все, если позволял урок, старался перекинуться словом с соседкой. Особенно на истории и химии, когда выпадала почти тупая работа по конспектированию параграфов или статей классиков марксизма-ленинизма.
Зачастую он сам заводил разговор с каких-нибудь ничего не значащих фраз или пустого вопроса. Оля отзывалась, не поворачивая головы, не глядя на собеседника. Это придавало Олегу какой-то уверенности. Вероятно, если бы девочка в ответ посмотрела на него в упор, он бы растерялся и замялся, но Оля, славно угадав его тайное желание быть невидимым, отвечала, не отрывая взгляда от учебника или тетради, что делало их беседу для него лёгкой, лишённой напряженности.
По дороге домой Оля иногда рассказывала Таське об Олеге. О том, что его всегда тревожил осенью перелёт птиц. Особенно, когда вороны собирались в стаи. Ему всегда казалось, что это начало конца света: настолько ужасны крики огромных птиц в сером утреннем мареве, деревья, потерявшие почти всю листву, кажутся руками, уцепившими своими длинными пальцами несчастных птиц, и эти руки – деревья, тянущиеся прямо из недр земли, качаются то ли от ветра, то ли от тяжести птичьих тел.
– И небо ведь, Тасенька, такое серое, и птицы жутко огромные. Ведь и вправду самые крупные из всех, что тут у нас обитают. И орут так истошно, – почти шептала скороговоркой Оля. – И я сама, как и он, понимаешь, точно так же, как и он, боюсь этого времени. А по утрам, когда слышу надрывное карканье – не могу встать и посмотреть в окно. Понимаешь, натягиваю одеяло на уши, чтобы не слышать, но звук проникает везде.
– Понимаю,– отзывалась Таська, захваченная врасплох каким-то мистическим испугом.
– А ещё он рассказывал, что у него там по дороге на дачу какие-то деревеньки с разрушенными храмами. И вот там наверху вместо крыш – тоже вороньи гнёзда и рядом на старых деревьях тоже. Представляешь, бывшие колокольни – это как столбы для вороньих гнёзд.
– Ладно, Оль, ну её эту всю воронью тему. Пойдём ко мне сосиски есть, – предложила Таська.
И они пошагали через двор мимо клумбы, скамеек, детской горки и песочницы.
Расположившись в кухне, они поставили чайник и сосиски на газ, а сами уселись за стол.
– Слушай, – сказала Таська, – у меня сегодня на бутер ничего нет. Давай пить чай дедовским способом.
Пить чай дедовским способом была только их придумка, неведомая всей остальной компании. К чаю подавались кусочки черного хлеба, которые посыпали слоем сахарного песка – и пили чай с этими черно-белыми ломтиками.
Через несколько минут сосиски дымились на тарелках, а чай в чашках. И сосиски вкусны были до неправдоподобия, и Таська с Олей, обжигаясь, сначала скусывали сосисочную корочку, а потом приступали к беззащитному нутру – но как не растягивали удовольствие, сосиски заканчивались всё равно очень быстро.
– Знаешь, что вспомнила? – спросила Оля.
– Неа,– мурлыкнула Таська, доедавшая последний сосисочный кусочек.
– Я раньше, когда за молоком ходила, всё время сдачу в бидоне оставляла. Так и пили молоко с деньгами.
– Это как?
– Ну, я в магазин приду. Очередь на два часа. Я её займу, постою. Потом пойду в кассу, выбью чек на три литра и батон. Вернусь в очередь, ещё постою. Потом пойду за батоном, а сдача мешает в руках – я её и положу в бидончик. Хлеб возьму, опять в очередь вернусь. И когда очередь подойдет, то подаю бидон, чтобы молоко налили, а про сдачу-то и забуду. Вот молоко в деньги и нальют по недосмотру. Ух, меня мама каждый день ругала, – выдохнула Оля.
– Ну, ты даёшь, – удивилась Таська. – А помнишь, как-то летом молочница домашнее молоко на тележке возила по дворам и всё кричала: «Молоко! Молоко! Кому молоко!» И мы, услышав это «молоко» выбегали и ходили за ней, а когда она, сорвав голос, уже не могла кричать и только сипела, мы вместо неё орали: «Молоко! Кому молоко!»
– Конечно, помню.
– А здорово было, правда?
– Угу. И мне её передник зелёный очень нравился, особенно потому, что на нём были огромные карманы, куда она складывала деньги, – вспомнила Оля.
Почти все девичьи перемены заняты двумя делами, которые предваряют третье – самое главное. Дело номер раз: повертеться перед зеркалом, навести причёску. Дело номер два: натянуть колготы.
О! современный школьник, выращенный на эластане, не знает всех «прелестей» прежней жизни. В шестидесятых-семидесятых колготы были либо стопроцентно хлопковые, либо смесь хлопка и синтетики. Но и первые, и вторые были довольно толстые и морщинили, съезжая у щиколотки. Девчонки вынимали резинку из колгот вверху (ну, был еще вариант оставить её на месте), надевали её отдельно поверх колгот, фиксируя в районе талии, и, натянув колготы до предела, отгибали их «наружу». Получалось что-то вроде импровизированной юбки, созданной собственно из тех же колгот. После данной манипуляции ни о каких складочках на щиколотке не было и речи. Складочки умирали в неестественном натяге. Но после каждого урока необходимо было их подтягивать, чем и занималась вся девичья половина школы в туалете.