А теперь дело номер три: в столовую – красоваться перед мальчиками.
Весной Таська, плюнув на материнский запрет не трогать её вещи, пришла в школу в чулках! Стоит ли рассказывать о том, как осматривали их всей компанией в туалете, держа дверь и не пуская мелюзгу, как в тайне ей завидовали, трогали лёгкий капрон. Как потом, подтянув собственные гольфы (на улице было уже довольно жарко), разошлись, ещё раз завистливо произнеся, что мол «немецкие», «без пояса», «на резинке».
На другой день Таська пришла в гольфах, призналась, что её накрыло волной родительского гнева, и посему с чулками пришлось расстаться. Фу! Слава Богу. Зависть утихла сама собой.
Но всё это было неправдой. Таська сама, сама!!! сняла чулки и вернула их на прежнее место, будто и не брала вовсе. Просто по дороге домой она поняла, что от активной ходьбы, чулки, снабженные вверху довольно несовершенной резинкой, стали скручиваться и сползать. Причём с такой постыдной скоростью, что грозили вот-вот сорваться и упасть к самым туфлям. А посему на обратном пути из школы Таська забежала в ближайший подъезд, там сняла чулки и, надев туфли на босу ногу, пошла домой.
Этой же весной девчонки начали красить ресницы. Покупали тушь в маленьких бумажных коробочках с кисточкой, похожей на миниатюрную зубную щетку. «Намыливали» её, поплевав на тушь, и вот они – «бархатные» ресницы. Разделяли слипшиеся швейной иголкой, завершая макияж. Всем это сходило с рук, кроме Лерки. Из-за того, что она была неисправимой блондинкой, тушь просто зияла на её ресницах всей своей чернотой.
С утра у самых дверей школы её хватал дежурный учитель и водил мыть в дамский туалет. На первый урок Лерка приходила красная с натёртыми глазами. Но однажды её безуспешно мыли всё утро и дежурный учитель, и завуч – а Лерка то хохотала, то визжала на весь этаж. Она накрасилась перманентно, и смыть это было невозможно! Да здравствует, советская химическая промышленность – самая лучшая химическая промышленность в мире!
Ничто не способно было заглушить Леркин бунтарский характер, да и жизнь с дядей Лёшей дала свои плоды. Все Моисейльвовичевское постепенно улетучилось, осталось только дяделешинское. Хотя нет. От отца сохранилось странное желание уехать на историческую родину. Ту самую, где никто из предков никогда не жил. А посему из патриотически-хулиганских соображений, стоя в колонне первомайской демонстрации Лерка кричала: «Хочу в Израиль!»
У Лерки была странная мечта – мечта о двадцати двух костюмах. Она одевалась великолепно, что было особенно заметно в стране тотального дефицита с людьми, наряженными в одинаковые шапки, пальто, плащи и платья. Секрет был прост. Мать дяди Лёши, баба Арина, научила Лерку прекрасно шить. И та мастерила наряды, перекраивая не только бабушкины платья, но и смело работая ножницами над отрезами, бережно хранившимися до поры до времени в шкафу, отрезами, добытыми дедом и вывезенными из Германии в подарок любимой жене, которая в них так и не пощеголяла.
5
Город. Их родной город, конечно, не Москва, но полтора миллиона жителей тоже кое-что.
Большой промышленный, стоящий на широкой полноводной реке, он был по-своему красив. А может быть, не по-своему, а потому что они в нём родились и выросли, потому что впервые влюблялись на его улицах, бегали в бассейн и гоняли на велосипедах. Это был их город.
И есть в нём парки, скверы, красивые здания и набережная. Есть техникумы и институты, есть даже театры и филармония. Но есть и промзоны с вездесущими кранами, серым смогом и железным грохотом, тем самым специфическим грохотом, похожим на удары громадной кувалды о железные рельсы.
Они жили в хорошем районе. Но были и те, кто жил в дощатых двухэтажках, пронизанных щелями, где уборные располагались на улице. Но разве все это могло лишить город привлекательности? Разве в самом деле, не в шутку, можно уехать отсюда хоть в Израиль, хоть в Америку, хоть на Марс?