6
Часы были настенные, старинные, довольно большие, в корпусе из морёного дерева, с золотым циферблатом и таким же маятником. Они глухо тикали, и этот звук, звук безжалостного медлительного метронома, пронизывал тишину квартиры в целом и всего, что там находилось по отдельности. Казалось, что часы – это паук, опутавший звуками всё пространство, и нити его паутины пронизали своими беспощадными стрелами и диван, и комод, и стол с синей металлической лампой, и книжный шкаф, и стулья – все предметы сошлись, образовав призрачное царство, существовавшее параллельно с истинной реальностью.
Олег боялся этого паука так же точно, как и перелётных птиц осенью. Ему казалось удивительным, что бабушка и дедушка живут так, словно не замечают ни натянутых нитей паутины, ни дрожания маятника паучьего сердца, ни даже того, как все они, двигаясь по комнатам, невольно превращаются в белые обездвиженные коконы. Всё более и более запутываясь в трепещущих нитях.
Это впечатление особенно усиливалось в те дни, когда светило солнце и золотистые пылинки мерцали в полосках света, оседали на мебели, исчезали в сплетениях цветочных листьев на подоконнике. Тогда Олежку охватывал почти мистический ужас, и он старался избежать участи обратиться в кокон: хотелось спрятаться в углу и оставаться неподвижным или лечь на пол, прямо под дрожащую упругую паутину, и смотреть снизу на то, как танцуют, перепрыгивая с нитки на нитку радужные пылинки, как из хаоса солнечного движения образуют они упорядоченные ряды, повинуясь ударам часов, как звуки придают им упругость и смелость в захвате всё новых и новых территорий. И только здесь, на полу, остаётся возможность быть свободным, но даже и здесь слышны равномерные безжалостные звуки, от которых не может быть спасения.
– Олег, ты опять лежишь на полу! Встань немедленно! – приказной тон бабушки Алевтины Семёновны не оставляет никакой другой возможности, кроме как подняться.
И Олег встаёт.
– Мой руки и садись ужинать.
Они сидят на кухне, выкрашенной до середины в синий цвет. Едят молча, они вообще мало разговаривают. Их трое: дедушка Андрей Борисович, бабушка Алевтина Семеновна и он, Олежка.
Андрей Борисович под – высокий, сухой старик со взъерошенной седой шевелюрой, которая все время норовит разлететься в разные стороны. Брови его тоже поседели, но не так сильно, как голова. Они нависают над его глубоко посаженными глазами, делая их ещё глубже и темнее, чем на самом деле. За столом он держится прямо и строго, лицо его непроницаемо, а движения настолько скупы, будто он выступает на партсобрании, а не сидит за столом в семейном кругу.
Алевтина Семёновна сидит напротив мужа. Она то же прямая и строгая, а лицо её лишено, кажется не только эмоций, но и жизни вообще. Бледные, почти исчезнувшие губы, бесцветно-серые глаза, желтоватая кожа, волосы, запертые гребенкой и собранные сзади в пучок, бывшие когда-то русыми, а теперь, густо разбавленные сединой, просто посерели.
У каждого за столом своё раз и навсегда определённое место: с двух концов супруги Завиловы, посередине Олежка – тоже Завилов.
Олегу казалось странным, что там, где-то внутри, у бабушки бьётся сердце, течёт кровь (ну, не может же она не течь, в самом деле!), что она когда-то могла любить деда, что он её целовал – всё это не подвластно его воображению. Он силился представить их молодыми, весёлыми, полными чувств, доставал альбом с семейными фотографиями, листал, пристально вглядывался в улыбающиеся лица: вот дедушка с однополчанами в Вене, вот с военным комендантом в Дрездене, а вот и бабушка улыбается, обнимая одной рукой свою подругу Марусю, погибшую в сорок третьем, а вот они с дедом, и глаза у неё ясные и весёлые и волосы острижены и завиты.
Но всё равно как-то не верится, что это всё они, будто это кто-то другой, обман зрения, их просто подменили. И тогда они были просто муж и жена, и, верно, любили друг друга страстно, а сейчас говорят друг о друге как чужие, и зовутся супругами: он о ней – «моя супруга», и она о нём также – «мне супруг говорил».
Олег достает этот заповедный фотоальбом, когда никого нет дома. Он знает наверняка, что бабушка не одобрила бы его любопытства. И это его, только его, тайна, только его жизнь, как и часы-паук и его паутина, как и эти люди, замершие на фотографиях, в которых мальчик пытается угадать черты тех, кто живёт с ним рядом.
Иногда на него нападает неотступное желание выяснить – узнать с абсолютной точностью – были ли когда-нибудь его бабушка и дед теми Алей и Андреем, которых он видел на фотографиях. И тогда он начинает за ними следить.