Он, как птица в клетке, в просторной клетке этого класса, этого города, птица, которой регулярно подсыпают корм всех мастей, за которой ухаживают, и за это хозяин получает право щипать и терзать птицу, заставлять её перепрыгивать с жёрдочки на жёрдочку, шипеть в испуге, когда кто-то суёт палец сквозь прутья и норовит ударить им по клюву или голове, накрывает чёрной тканью, заставляя поверить, что это ночь, просовывает карандаш и будит, чтобы было веселей. А птичье сердце дрожит в испуге, замирает от резких звуков и больше не может петь. И нет у птицы своей воли, своих желаний… нет… неужели, так и нет? Есть одно, самое заповедное. Хотелось бы сказать Оле, как он ею дорожит.
Поблагодарить ту единственную милость провидения, которое некогда усадило их за одну парту. И её глаза – миндальные орешки, и её калмыцкие скулы, и нежный пушок на шее сзади, когда она склонялась и её тяжёлые, остриженные до мочки уха волосы, падали вниз и скрывали лицо, и он видел этот сумасшедший изгиб, и её почти игрушечная ладошка с маленькими пальчиками и розовыми ноготками, и её самые красивые кружевные манжеты на форме, и её вкрадчивый голос – нет! Это нельзя вынести! От этого должно разорваться сердце. И ещё от того, что невозможно в этом признаться. Признание – смерть. Его не поймут, засмеют, заулюлюкают, заклюют. Разве это жизнь?!
Олег взял сумку, вышел из класса и закрыл дверь.
Через десять минут он переступил порог квартиры, которую всю жизнь считал своим домом. И только теперь понял, что это просто квартира. Квартира супругов Завиловых.
– Явился, – это Алевтина Семёновна.
– Ну-с, молодой человек, что там у нас? – это Андрей Борисович.
Олег молча достал из сумки дневник и подал. Алевтина Семеновна мгновенно овладела им, открыла и, подняв глаза, спросила:
– Здесь ничего нет. Что же тогда?
– У меня четвёрка по математике за контрольную, – сказал Олег, и его нижняя подло губа дрогнула, а к глазам подступили слёзы, которые были нужны раньше, но их не было тогда, а тут…
– Ну, что я тебе говорила, – продолжила Алевтина Семёновна. – Завалит он все экзамены, и тогда стыда не оберёшься. В тебя, дед, все будут в обкоме пальцем тыкать, что внук – неудачник. А внука растили, старались, все условия создали. Ан нет. Подлая натура, да и только. Вот и мать его, и папаша… что тут говорить. Яблоко от яблоньки…
– Алевтина, ну, ни к чему это, – пытался возразить Андрей Борисович.
– Что ни к чему? Учить надо было вовремя, а теперь пусть слушает. Нет, я даже успокоиться не могу, хорош мерзавец. И ведь это не в первый раз. Ему легко на всём готовом: накормлен, напоен, живёт, как царь, – только учись, старайся, не позорь фамилию! А он! Предатель! Фашист!
Олег, сняв ботинки и повесив куртку, рванул дверь ванной и заперся там. И тут птичье сердце разорвалось – слёзы потекли неостановимым потоком. Он зажал лицо большим полотенцем и старался не рыдать.
– Кончай рыдать, – проницательность Алевтины Семёновны не знала границ. Она стукнула в дверь костяшками пальцев. – Вылезай и садись за уроки.
– Оставь его. Пусть поплачет и успокоится, – сказал Андрей Борисович. – Давай сумки грузить и поехали.
Алевтина Семёновна еще раз стукнула в дверь и громко сказала:
– Олег, мы уехали. Котлеты и гречка на плите, суп в холодильнике.
Дверь хлопнула. Шаги на лестнице затихли.
Олег поднял лицо из мягкого полотенечного кома и посмотрел на себя в зеркало. Распухшие веки, красные глаза и нос, надувшиеся губы и неестественно сморщившееся лицо.
«Урод, урод. Я – урод!» – шипел он своему отражению. «Оля… Как мне могла прийти в голову хоть тень мысли о ней! Вот он я. Истинный. Жалкий. Мерзкий», – мысли проносились с быстротой скорого поезда.
«Господи, что же это…» – и он метнулся в коридор, быстро распахивал дверцы прихожей, вытаскивал с нижних полок коробки, щётки, какие-то шлепанцы, чьи-то туфли. И схватив искомое, снова рванул в ванную.
Здесь он опять посмотрел на своё отражение.
«Урод… это невыносимо!» – и размотав верёвку, перекинул её через трубу под потолком.
Пока вязал петлю, вдруг в голове всплыло воспоминание, как во втором классе читал книжку про коростеля. И птичка была нарисована со всей живостью, но ему так хотелось увидеть её. Узнать, какая она на самом деле: как закидывает голову, когда пьет, как машет крыльями, как вышагивает и спит. Но он так и не увидел, так не узнал, какая она, птица коростель.
Птичье сердце остановилось.