А Вадик, мой второй, гад, музыкант, душа тонкая. В дом ни копейки. Всё на диване лежал в трансе. Гений непризнанный. Два раза в месяц дуднёт в свою трубу – и на покой: «Люсенька, голубушка, устал, это не мой формат, это всё мелко». Мелко ему было, а я весь день кручусь, чтобы его язву желудка баловать, чтобы ни-ни, всё свежее и вкусное. Встанет с дивана: «А что, на завтрак только каша?» «Так у тебя же язва», – говорю. «Что-то моя язва хочет сегодня кофе с красной рыбкой». Тварь! Развелась. А он теперь в Берлинском оркестре дудит. Ну, где справедливость, девки? Где она?!
– Может, этот твой Сержик? – спросила Валя.
– А кто его знает, – и Люська замолчала.
Из дверей выскочили Таська и Оля. Оля всё та же тихая, почти застенчивая. Та же причёска – чёлка и волосы в одну длину. Таська какая-то жутко исхудавшая с копной вьющихся волос, жутко похожая на знаменитую серовскую Иду Рубинштейн.
– Таська, до чего ты стала худа, – Лерка посмотрела на подругу в упор, – расскажи, как держишь форму.
– Дай сигарету, – Таська затянулась. – Секрет прост. Да вам не пригодится.
– Поделись, а мы сами решим, – засмеялась Люська.
– Москва. У меня после развода комната в коммуналке на окраине. Соседи – твари. С мужем разделили не только квартиру, но все вилки-ложки, тарелки, кастрюли и бокалы, а сын со мной. Я его одного оставляю, он целый день с ключом на шее. Сам греет, сам уроки учит, а соседка иногда из нашей кастрюли себе суп отливает, котлеты втихаря тащит. И не скажешь – вдруг что-то парню в еду сыпанет. Или дверь забьёт спичками – не откроешь. А у меня японская фирма. Я там со своим английским переводчиком. Вошёл утром – записали время, вышел в туалет – записали, пошел курить – записали – потом к начальнику на ковёр – много курите, много писаете. Я, когда туда только устроилась, первый раз вышла покурить – там для этого такой внутренний крытый дворик устроен – смотрю, стоят люди молча, курят. Курят и молчат. Вообще молчат. Никто ни с кем ни гу-гу. А одна курит и плачет, беззвучно так плачет. И никто её не утешает, ничего ей не говорит. Странно, думаю. А теперь не странно, теперь всё до тошноты понятно.
– А ты уйди оттуда, – Люська обняла Таську за плечи, прижалась к ней, пытаясь утешить.
– Не могу. Зарплата хорошая, мне квартира с Андрюшкой нужна. Не всё же в коммуналке мыкаться.
– Таська, милая, вот что за хрень эта жизнь. Где справедливость? – это Оля, обняла подругу с другого бока.
– Олька, у тебя самой не слаще. Твой-то жлоб тебя за пачку масла готов удавить, – и Таська, ухватив Олю левой рукой, прижала её к себе, положила ей подбородок на плечо.
– Девчонки, помните, как тогда, на набережной? – Лерка обняла подруг. – Валя, помнишь?
И Валя, подойдя, обхватила подруг, и они сплелись в один ком, как когда-то двадцать лет назад. И тут Валя тихонько запела:
Ой да не вечер…
Все подхватили, повинуясь тону и настроению.
12
Таська вернулась из поездки домой какая-то совершенно растерзанная, похожая на выпотрошенную рыбу.
Ночь пробежала в каких-то судорожных снах. То будто кто-то гнался за ней, пытаясь задушить, и она просыпалась в холодном поту, то она искала ключи от квартиры в сумочке, но там их не было, и кошелька тоже, и от мысли, как и на что жить у неё подкашивались ноги, то она падала с седьмого этажа – и, подскочив и взглянув на будильник, она поняла, что бесполезно снова пытаться уснуть. Она оделась и пошла в кухню.
Начался обычный день с его круговертью: метро, работа, бумаги, короткий обед, всё по часам, под надзором, бумаги, переводы, снова метро, магазин. И некому слово сказать, некуда голову приклонить, и на душе такая тоска, что лучше бы был пьющий муж и бил сапогом, чтобы хоть как-то ощущать, что живешь, что ещё не вся одеревенела, что где-то там, внутри, есть душа, горит какая-то искорка, теплится надежда на то, что всё ещё образуется, уладится и потечёт как надо, туда, куда всё и должно течь.
Таська не почувствовала, как вернулась домой, словно неведомая сила вне её желания и воли переместила тело из пункта А в пункт Б.
– Ну-с, Таисия Яковлевна, давайте поговорим, – это соседка – мерзкая тучная баба с высокой причёской в ситцевом пёстром самошивном платье, пахнущем тем самым своеобразным запахом старого тела, который нет возможности описать, соседка, обладающая сверлящим взглядом маленьких поросячьих глазок и привычкой говорить свысока, уперев руки в дородные бока.