Их стало пятеро: Тася, Оля, Валя, Лера и Люся.
Валя
Высокая, словно кто специально вытянул, с лебединой шеей, смешливая, зеленоглазая. Её русые волосы были острижены в одну длину до плеч, а на глаза наезжала челка, с которой пыталась безуспешно бороться мама Вали, прося в парикмахерской обрезать её покороче, но Валя, обрастая, упиралась, уклонялась от стрижки, старательно поддерживая длину так, «чтобы челка глаза закрывала».
Валины предки – бабки, дедки – были казаки. Все как на подбор рослые и породистые люди. Жили крепко и долго: один дед помер на девяносто втором году, запарившись в бане, а другой в девяносто погиб. Ехал пьяненький на лошади в начале зимы, ворочался откуда-то под вечер, упал, да и, пробив тонкий ещё лёд, утонул. В общем нелепо погиб дед Василий Силыч. Его жена, Валина бабка, тогда-то и переехала жить к детям в город.
Приходили девчонки в Вале в гости и видели румяное, словно кукольное, личико бабули, так не вязавшееся с её статной крепкой фигурой. Бабушка повязывала светлый платочек, и казалось, что на голове у неё был игривый капорок, а не платок, до того сияющей и светящейся становилась её мордашка. Повязывала она, значит, платочек и шла по инстанциям. Ох, и любила она «общественную жистю». Она и в деревне была такой же – активистка, правдоискательница, едва терпевшая обязанности домашнего хозяйства. И дед, Василий Силыч, всегда расстраивался от того, что жена его «кабы не советска власть, ни к чему не годна была». А так – всё же общественница. Грамотки получает, на собраниях митингует – навроде есть и у неё занятие; и народ то ли боится, а то ли уважает – не разберёшь.
Тут в городе освоилась она довольно быстро – и прямым ходом пошла выбивать утюги – холодильники, дополнительные метры и спокойных соседей. Весь подъезд держала в страхе – и в тайне гордилась собой.
Вот и сына допилила, поставила на крыло – в институте профессором служит. И ничего, что как выпьет, поёт за столом дурным голосом частушки, зато и жена у него вона какая, кудри навитые, сама из себя видная и тоже преподает. И условия жизни у них хорошие: квартира большая, светлая – вот и сидит бабуля, прихлёбывает за столом чай из блюдца и закусывает конфеткой, жмурясь от удовольствия.
Да и Валька-внучка хороша, вся в них, в породу: ноги длинные, крепкие, плечи широкие, талия тонкая. Вот ещё девчонка, а всё будет при ней. Уже сейчас видать.
Лерка
Беленькая, блёкленькая, одно слово, – блондинка, и, как следствие, извечная «блондинистая» печаль – белёсые брови и ресницы – отсутствие лица. Если бы не серые, почти стальные глаза, выражавшие упорство, граничащее с упрямством, и губы, словно тронутые кармином, всегда чуть приоткрытые и пухленькие, то её лицо было бы совсем невыразительным. Лерка вся была похожа на теплую булочку. Приятная пышечка с молочной кожей.
Её отец, как и у Вали, был преподавателем, профессором. И еще евреем. Глядя на него, Лерка думала, отчего это его черты никак не отразились в ней. Ей патологически хотелось быть темненькой, чтобы бровь соболиная на взлет, ресницы, как у куклы, и тёмные кудряшки. Но нет. Вся в мать. Даже причёска у Лерки как у неё – две косы, убранные в корзинку. Мама считала это нестандартным шиком.
И вообще, родительница была красоткой и модницей: платьица по фигурке, туфельки – острый нос, каблучок-рюмочка и, действительно, необычная прическа, которая ей ужасно шла и молодила, лишая возраста.
Мать её была, казалось, всё ещё той же наивной студенткой, приехавшей некогда с периферии в город, чтобы учиться в институте. Тут её и встретил Леркин отец: уже не молодой, но очень импозантный преподаватель, ну, и закружилось. Ухаживания, охи, вздохи… Леркина мать так и не поняла, когда успела в него влюбиться. В итоге – свадьба, рождение Лерки.
И хотя Леркин отец был инвалидом, ещё во время войны подростком лишился левой руки, это не умаляло его достоинств в женских глазах. Зажили они вместе весело и почти счастливо.
По выходным всей семьей, нарядившись, ходили на набережную гулять. И мать держала отца под руку, не обращая внимание на его игривое: «Зачем это, милочка, вы приняли меня под руку? Моветон, голубушка, моветон». А мать счастливо жмурилась, приподнимая плечи, и свободной рукой помогала отцу щелкнуть кнопкой портативного радиоприёмничка и поймать волну.
И он такой солидный, в костюме и шляпе, кланялся встречным знакомым, а мать, вцепившись ему в рукав, застенчиво улыбалась. Лерка, гордая и нарядная, в голубых бантах с белой мушкой, шагала впереди, ей ужасно нравилось, что встречные, здороваясь, называли отца Моисей Львович. И это было не как у других. Это у кого-то отец дядя Вася, дядя Леша, дядя Саша, а у неё – Моисей Львович. Вы только вслушайтесь в эту музыку Мо-и-сей Ль-воо-ви-ич. Вот как!
Это потом в агонии родительского развода Лерка узнает, что отец гад и сволочь, что всю жизнь испортил и молодость загубил. И Лерка затихнет за дверью своей комнаты, задохнувшись от таких слов, которые представлялись невероятными, диковинными. Казалось, что и слов-то таких нет и не может быть на свете: как это испортил и загубил? – если до этого дом не знал криков, скандалов и войн локального характера, если есть набережная и прогулки с приёмником!
В этом кошмаре Лерка поймет, что было у отца странное свойство – примерно раз в пять лет жениться на какой-нибудь своей очередной студентке, потому что он «порядочный человек и не может, обманывая семью, ходить налево, потому что это подло и нечистоплотно, потому что он не виноват, что полюбил».
Отец, оставив им жилплощадь и не деля горшки и кастрюли (что в общем-то довольно благородно!), исчез из их жизни, а через некоторое время в ней появился отчим.
Так и у Лерки случился свой дядя Лёша.