И он такой солидный, в костюме и шляпе, кланялся встречным знакомым, а мать, вцепившись ему в рукав, застенчиво улыбалась. Лерка, гордая и нарядная, в голубых бантах с белой мушкой, шагала впереди, ей ужасно нравилось, что встречные, здороваясь, называли отца Моисей Львович. И это было не как у других. Это у кого-то отец дядя Вася, дядя Леша, дядя Саша, а у неё – Моисей Львович. Вы только вслушайтесь в эту музыку Мо-и-сей Ль-воо-ви-ич. Вот как!
Это потом в агонии родительского развода Лерка узнает, что отец гад и сволочь, что всю жизнь испортил и молодость загубил. И Лерка затихнет за дверью своей комнаты, задохнувшись от таких слов, которые представлялись невероятными, диковинными. Казалось, что и слов-то таких нет и не может быть на свете: как это испортил и загубил? – если до этого дом не знал криков, скандалов и войн локального характера, если есть набережная и прогулки с приёмником!
В этом кошмаре Лерка поймет, что было у отца странное свойство – примерно раз в пять лет жениться на какой-нибудь своей очередной студентке, потому что он «порядочный человек и не может, обманывая семью, ходить налево, потому что это подло и нечистоплотно, потому что он не виноват, что полюбил».
Отец, оставив им жилплощадь и не деля горшки и кастрюли (что в общем-то довольно благородно!), исчез из их жизни, а через некоторое время в ней появился отчим.
Так и у Лерки случился свой дядя Лёша.
Люська
Кто был Люськин отец – неизвестно. Мать преподавала математику в техникуме и несколько раз в неделю в колонии для малолетних.
Жили в двушке с дедом. Люськина бабушка, кроткая женщина, заболела и умерла, когда девочка пошла в первый класс. Умерла так же тихо и робко, как и жила.
Пока бабушка болела Люське запрещали шуметь: и она научилась тихо, почти бесшумно, ходить по дому. Иногда девочка подкрадывалась к комнате, где на высокой кровати лежала в белых подушках сухонькая женщина, её бабушка, и, открыв беззвучно белую дверь, просовывала в образовавшуюся щёлку лицо и долго смотрела в комнату: на гардероб желтого дерева с огромным зеркалом посередине, на такой же солнечный буфет с ажурными салфетками и стеклянными вазочками, на большие настенные часы с маятником и, наконец, на кровать, возле которой стоял деревянный табурет с лекарствами.
Кровать казалась Люське пустой: то ли от того, что была она опоясана гладкими дугами металлических спинок, плавно перетекавших в высокие ножки, что делало её невероятно высокой, то ли от того, что огромная перина, устланная белой простыней с кружевным самовязанным подзором, скрывала, растворяя в своих недрах, маленькую фигурку, то ли от того, что белое пушистое «зимнее» одеяло, такое нелепое в их теплой квартире, казалось огромным снежным сугробом, под которым можно было не только спрятаться, но и построить целых город с домами, дворцами, мостами, дорогами и башнями. Большой сказочный город. И всем в нём будет тепло и уютно.
И думая о городе, Люська качалась в проёме, зажимая лицо между косяком и полотном двери, не в силах оторвать взгляд от комнатного нутра.
Мама и дед по выходным меняли бабушке бельё и тогда Люське приказывали сидеть в другой комнате и не высовываться. А потом стирали наволочки-простыни-пододеяльники в громыхающей машинке, похожей на кадку для солений, и кипятили бельё в кухне в огромном зелёном баке на газовой плите с какой-то вонючей дрянью. Сушили на балконе, гладили с крахмальным хрустом и складывали на полку в бабушкин гардероб.
И всё это молча. Когда бабушка умерла и лежала в комнате в гробу на столе, Люська из храбрости, что не боится покойников, ходила, нарушая материн запрет, на цыпочках к бабушкиной комнате и смотрела на неё через дверь так же, как и при её жизни. Бабушка умерла, но даже и тогда кокон молчания, повисший в доме, не прорвался. Только дед стал больше и чаще курить, долго стоя на балконе и глядя вперед почти бессмысленными глазами.
Люська утраты не ощутила. Не от бесчувственности, а по какой-то другой ей неведомой причине.
Накануне поступления в первый класс Люську постригли, поскольку мать не успевала заплетать ей косы. Люська была рада. Продирать её русые кудри по утрам было не нужно, а колечки кудряшек ей самой казались довольно забавными. Первое время она всё трясла ими в разные стороны, когда утром чистила зубы. Мать завязывала ей на макушке бант, чтобы волосы не лезли в лицо – получался эдакий забавный фонтанчик.
Люське шла форма. Почти в цвет волос, она обрамляла ее мраморное лицо, и глаза казались еще голубее, а кожа белее – всё же она красотка! Это Люська про себя знала наверняка.
Однажды вечером, когда Люська под надзором деда делала математику, пришедшая с работы мать, не заходя на кухню, сразу ворвалась к ним в комнату и без всяких приветствий, пройдя к люськиному столу, сказала: