Первой не выдержала Олина мама и, накинув пальто, выскочила на улицу искать ребенка.
Девчонки, поднявшись вверх, упёрлись в ее молчаливую фигуру. Оля, безуспешно пытаясь стряхнуть въевшийся снег, пошла по дорожке домой; за ней, всё также молча, последовала мать.
Остальных с воплями: «вы с ума сошли», «посмотри на кого ты похожа», «заболеешь, я к тебе не подойду» – разобрали родители в течение получаса.
Таську замочили в ванной, наполненной душистым паром, и она всё удивлялась как странно ощущают себя замерзшие части тела в горячей воде: сначала кажется, что ты, как космонавт, окружён чужеродной средой, никак не соприкасающейся с тобой, кажется, что ты в скафандре; потом, согреваясь, чувствуешь лёгкое движение под кожей, а дальше, после полного растворения тепла в теле, забываешь про все ощущения – и блаженствуешь, погружая уши в воду, и слушаешь, как бьет из крана струя, как звенят брызги. Вот это счастье. Неподдельное и прекрасное!
– Тася, вылезай, – это мама приоткрыла дверь.
И Таська покорно поднимается, вытирает себя полотенцем, надевает белье и любимый полосатый махровый халат, который папа привез ей как-то из командировки. Она до сих пор помнит, как халат достали из сумки, какими веселыми и яркими показались ей полоски. А ещё тогда папа привёз соломку в синей бумажной коробочке. И Таська, нацепив халат, села на кухне к столу и стала бережно, двумя пальцами, вытаскивать румяные палочки из упаковки. Она помнит их лакированную поверхность, обсыпанную маком, помнит замечательный сухой хруст и то, как мама со словами «не ешь в сухомятку» поставила перед ней чашку со сладким чаем – и с чаем соломка была ещё вкусней…
После катаний с горки никто не заболел.
И всё же главной зимней забавой, за которую девчонок ругали больше всего, а Люську и Лерку даже пороли пару раз, были прыжки с забора детского сада в сугроб. Как только начинало смеркаться девчонки собирались в условленном месте двора, там, где четырнадцатый и пятнадцатый дома образовывали угол, и в пространстве его вершины лежали бетонные плиты, блокировавшие сквозной проезд. Прямиком от места сбора девчонки направлялись к ограде детского сада.
Утопая чуть не по пояс в снегу, они, продираясь через сугробы, добирались до забора, карабкались по нему каким-то лишь им ведомым способом, и, очутившись вверху, вставали во весь рост, умудряясь втиснуть сапоги – валенки – ботинки в штакетник. Забор предательски раскачивался, но они, оттолкнувшись, выгнувшись всем телом вверх и вперед, летели вниз, с глухим ударом тела о снег уходили по пояс в сугроб, торчали из него, как карандаши в стакане, упираясь руками в ломающийся от тяжести тела наст, вылезали, выгребали руками снег из валенок – сапог, а то и снимали обувь и валились с ног снова прямо в сугроб, хохоча над мокрой вытянувшейся колготиной, висевшей на ноге какой-то жуткой тряпицей, потерявшей свой привычный облик.
И опять лезли на забор и опять прыгали вниз, и, замяв один сугроб, переходили к другому, ещё пушистому и благодатному, и прыгали теперь в него с соседней секции забора. И тут Люська, вездесущая Люська, цеплявшая всех мальчишек в классе, постоянно допытывавшаяся, кто в кого влюблен, Люська, в сбившейся набекрень шапке и расхристанном клетчатом пальто, с торчавшими из рукавов пёстрыми варежками на резинке, Люська увидела шедшего по дорожке Олега и закричала:
– Девчонки, смотрите кто идёт!
Все обернулись в сторону указующей Люськиной руки и заулюлюкали:
– Олеженька, иди к нам играть.
– Ты чего такой скучный, давай с нами прыгать.
– Ой, ему бабушка не разрешает.
– Олеженька, пойдем с нами. Мы тебя плохому научим.
Олег от неожиданности сначала замедлил шаг, а потом и вовсе остановился в изумлении. Валя, длинноногая, породистая Валя, что была выше одноклассниц на целую голову, ринулась через сугробы, вырывая из снежного плена свои сильные ноги в красных войлочных сапожках и заорала громче всех: