…Рыбалка рыбалкой, но поразило меня другое. Это было на Балхаше, в районе Чиганака. Николай Георгиевич, как всегда, вытаскивал окуней одного за другим. Наловил полный брезентовый мешок, предназначенный для шлиховых проб. А когда стали собираться домой, поделил всю свою рыбу на всех поровну. И так было всегда. Такой он был человек.
…Приехал с вином Гендос. Пока «банковали» с вином и закуской, Гендос неожиданно выпалил:
– А у меня есть отличная книга американского профессора Харриса «Сто способов секса». Могу дать для ознакомления. Там не только описание позиций, но есть иллюстрации их.
– Ну, кому что, а Гендосу бабы, – отреагировал кто-то. А Николай Георгиевич продолжил:
– Ты, Гена, случайно на подводке не служил?
– А причём здесь подводная лодка, тем более после неё вообще о женщинах думать не захочется.
– Не скажи. Когда я учился в ВЗПИ, – продолжил далее Георгиевич. – У нас был однокурсник студент, как только приезжал на сессию в Москву, только и думал о том, где подцепить «бабцу». Дело в том, что он служил на подводной лодке, слегка облучился и у него произошёл обратный эффект – ему постоянно нужна была баба, поэтому он частенько пропускал лекции, а потом у всех клянчил конспекты.
В.А.Бернадский
Мы вдвоём в моей палатке лежим на раскладушках, курим махру в самокрутках и беседуем. Края палатки задраны наверх и закреплены верёвками, чтобы не закрывали пространство. Вокруг царит тишина. Все, кто были у костра, разбрелись по палаткам на ночлег. Полярная звезда высоко в небе прямо над нашими изголовьями исторгает свой вечный серебристый свет. И вообще весь небосклон высвечен звёздами, а море и степь, словно зачарованные яркими брызгами звёзд, замерли в удивлении – стоит тишина.
– Когда я вырвался из Гулага,– заговорил Василий Анисимович Бернадский,– прежде всего я поехал в Москву к друзьям. А потом записался на приём к Александру Трифоновичу Твардовскому. Стихи мои ему передали раньше. Его заинтересовало стихотворение «Судили тройкой катапультой».
Я вошёл к нему в кабинет. Что бросилось в глаза? – это его жёлтое лицо. Среднего роста человек доброжелательно поздоровался со мной. Достал из сейфа коньяк, наполнил рюмки.
– Я ознакомился с Вашими стихами и готов принять участие в их публикации,– сказал он.– Но должен Вас предостеречь. Обязан это сделать. Готовы ли Вы после всех Ваших испытаний оказаться вновь там, откуда только что освободились? Подумайте…
– И ты знаешь,– сказал с некоторым сожалением Бернадский,– я не решился. А Солженицын решился, и стал в одночасье знаменитым. Не думалось мне тогда, что жизнь в стране повернётся так круто. А оказаться снова там, откуда еле вышел – не был готов, духом своим. Воздухом ещё не надышался.
…Я предпочёл слушать Бернадского и не задавать вопросов, тем более что тема была серьёзная по своей жизненной драматичности. Я спросил только один раз:– Сколько Вы в общей сложности находились в заточении?
– Тринадцать лет,– ответил он.
Из сумбурных рассказов Василия Анисимовича я узнал следующее.
Началась его каторжная жизнь с ареста, когда он служил в армии… Из Печорского Гулага их небольшая группа устроила побег – цель была: попасть на фронт. Готовились тщательно. Пережаривали пшено с постным маслом – это была основная пища. По пути один из них умер от болезни. Схоронили в безлюдном лесу. При подходе к железно-дорожной станции нарвались на патруль – при обстреле ещё один беглец был убит. Бернадский тогда был ранен. Пуля застряла в паху. Извлекли её в тюремной санчасти.
Однажды его поместили к уголовным уркам. Но он, войдя в камеру, проявил смекалку – начал читать с пафосом стихотворение «Босяки» воровской романтики, – которое накануне сочинил. Произвёл благоприятное впечатление. Позднее Бернадский у себя в редакции газеты «Вечерняя Алма-Ата» с гордостью говорил: – Меня на каторге произвели в «почётного вора в законе» только без права голоса. Но о ворах, если серьёзно, отзывался очень некорректно: – это не люди, а звери, они беспощадно жестоки, не достойны уважения.
Однажды был свидетелем лагерного бунта, когда зеки убивали друг друга, тогда и ему «самому» пришлось «уложить» человека, но как он говорил: «это было ничтожнейшее существо».
Освободился Василий Анисимович в начале 60-х годов из Карлага. В Алма-Ате ему нельзя было проживать, поэтому поселился у знакомых в посёлке Фабричный. Вскоре ему «из тех мест» доставили мешок с его рукописями. Но многие стихи в заточении ему приходилось заучивать, не записывая. В Карлаге в последнее время он выступал на подмостках тюремной сцены. Сохранилась фотография.