Но Харви умер.
И как это происходило, я тоже не видела.
И снова я мысленно с ним. Не с Харви, а с тем человеком. Тот день в театре. В оперном. На «Валькирии». В антракте Луиза купила нам по коктейлю и, усадив меня за столик, отправилась в туалет, где была очередь. Я очутилась (бедные мои уши!) в густом вареве из звуков: кудахтанье старушек; звяканье чайных ложек, постукивание громоздких чашек; рокот мужских голосов, настырно бубнящих в мобильники; болтовня англичанок, будто лошадиное ржание, шотландцы, издававшие нечто похожее на скрежет железных мочалок о раковину, брр. К тому же меня уже здорово утомила громыхающая музыка (Вагнер!), и я готова была, выдув оба джина с тоником, сбежать в очередь к Луизе. Но тут мужской голос поинтересовался, есть ли за столиком свободное место. Я сразу поняла, кто это. Собралась ответить, и тут он меня тоже узнал и, усаживаясь рядом, спросил, как мне сегодняшний состав исполнителей.
Голос у него как ириска. Именно. Гладкий и шелковистый. Негромкий. Без малейшей примеси ванили, но при этом в его манере говорить ни намека на легкую тягучесть, которую Харви перенял у своей матери, она родом из Канады. Нет, не то: этот голос больше напоминал хороший темный шоколад, насыщенный почти терпкой сладостью, но с отчетливой горчинкой. Четкие согласные, как у всех шотландских горцев, радовали слух, как звук разламываемой плитки шоколада, дорогого шоколада. Незрячие с пристрастием изучают голос, как все остальные — внешность. Так что позвольте сравнить голос моего собеседника с шоколадом. С настоящим. Не батончик «Кэдбери», а «Грин-энд-блэк».
Когда он заговорил со мной в первый раз, на крыльце, я сразу определила, что голос у него не такой, как у Харви. Естественно, не такой, ведь Харви нет, он умер. (Я хоть и слепая, но все же не чокнутая.) Услышав этот голос снова, я сразу поняла, кто это, но опять вспомнила про… Короче, я уже думала про Харви, когда незнакомец назвал себя.
— Харви.
— Простите?
— Моя фамилия Харви. Кейр Харви.
— Харди?
— Хар-ви. Кейр Харди был основателем Шотландской рабочей партии.
— Это я знаю. И он умер.
— Да, но его дух продолжает жить.
— В вас?
— Чего не знаю, того не знаю. Он, конечно, мог избрать мое тело своим жилищем, но явно не счел нужным меня об этом уведомить.
— Ну и как? Ощущаете тягу к социализму?
— Практически сногсшибательную.
— Этого следовало ожидать. Конечно, если в вас действительно обосновался дух Харди.
— Вас поражает моя одержимость?
— Нет-нет… скорее уж выдержка.
— Я же совсем не об этом. Чей еще дух мог бы произвести на вас столь яркое впечатление?
— Думаю, вашими молитвами, как раз Кейра Харди. Может, вам стоит сменить фамилию?
— Я Харви. Как кролик.
— Кролик?
— Из фильма. В котором играет Джеймс Стюарт.
— В каком именно?
— «Харви».
— Я его не видела.
— А какие-нибудь видели?
— Нет. Я не вижу с самого рождения.
— Ясно. Вообще-то фильм стоящий. Харви — это здоровущий кролик, футов шести. Его видит только Джеймс Стюарт, который постоянно в подпитии, правда, борется с этой своей слабостью. Кролик оказался отличным другом, хоть и невидимка.
— А вы не стали извиняться.
— За что?
— Когда я сказала, что не вижу с самого рождения, вы не произнесли трагическим тоном «ах, простите». Обычно все извиняются.
— Я же в этом не виноват, за что извиняться? Или так полагается?
— Думаю, это скорее свидетельство сочувствия. Дружеского участия.
— Или смущения, что более вероятно.
— Да, очень может быть. А вас это не смутило.
— Что меня действительно смутило, так это то, что вы приняли меня за покойного социалиста.
— Это не беда. Я ведь могла принять вас и за здоровущего, шести футов, кролика.
— А вдруг я и впрямь кролик?
Маленькая, но очень решительная женщина средних лет протискивается сквозь толпу зрителей, набившихся в бар. Укутав расшитой стеклярусом накидкой пухлые плечи, она ловко расчищает локтем путь, преодолевая затор из вечерних костюмов и платьев — ей нужно подойти к низенькому столику, за которым, глядя непонятно куда, сидит женщина, в руках у нее стакан с джином. Женщины очень похожи друг на друга. Обе светловолосые, с правильными чертами, голубоглазые. Эффектная золотистость блондинки, лавировавшей в толпе, безусловно обретена в парикмахерской. У Марианны волосы пепельного оттенка, слегка тронутые сединой, зачесаны назад и собраны в узел, без всяких затей, как у балерины. Несмотря на седые прядки, она выглядела моложе спешившей к ней сестры, чье круглое лицо лоснилось от испарины, хотя она совсем недавно попудрилась.