Раньше, еще в автомобиле, он снял пиджак, расстегнул рубашку и подвернул рукава. Но рядом с Моникой — босой, в джинсовых шортах и футболке с репродукцией «Полуночников» Хоппера — он все равно выглядел госслужащим. Эта мысль заставила его усмехнуться. Ведь он и был госслужащим, так на кого ему было походить?
— Я тут думала, не снять ли половину всех этих снимков, когда узнала, что ты приедешь. Даже уже начала, потом махнула рукой и отправилась в магазин. Тебе макароны со шпинатом нравятся?
— А что?
— Что ни говори, время обеденное, так я подумала, что перед кофе стоило бы что-то перекусить.
Девушка была ужасно зажата. В глаза ему не смотрела, голос ломался, кусочки льда в стакане грохотали. И все время она ходила вокруг, чуть ли не подскакивала. Сейчас же побежала в кухню.
— А зачем ты хотела снять эти снимки? — крикнул Шацкий ей вслед.
— На некоторых из них я паршиво выгляжу. Или слишком худая, или слишком толстая, или веду себя как дитя, ну или еще чего-то не так. Ты же сам видишь.
— Вижу классную девчонку в тысяче воплощений. Ну вот тут, правда, прическа ужасная. Ты не слишком молода для афро?
Моника прибежала.
— Ну вот. По крайней мере, эту следовало снять.
И снова убежала в кухню. Шацкому хотелось ее поцеловать, но он предпочел бы, чтобы это возникло само, как вчера. Чтобы все случилось само. А кроме того, он ведь приехал сообщить, что это конец. Он вздохнул. Лучшше, когда это уже произойдет. Он направился в кухню. Моника вынула из кастрюли макаронину и попробовала.
— Еще минутку. Можешь вытащить тарелки из шкафчика над холодильником?
Шацкий отставил стакан на столешницу и взял две глубокие тарелки с голубой полоской по краю, как в общепите. Кухня — пускай и длинная — была ужасно узкой. Шацкий с тарелками в руках обернулся, и впервые за этот вечер они поглядели друг другу в глаза. Моника тут же отвела взгляд, но в это мгновение она показалась мне красивой. Он подумал, что ему хоть раз хотелось бы проснуться рядом с ней.
Устыженный, он забрал стакан и отправился в салон, чтобы покопаться на полке с книжками. Вся эта ситуация показалась ему смешной. Ну вот что он делает? Несколько лет назад договорился на кофе с миловидной девушкой, и вместо того чтобы попросту трахнуть ее, забыть и заняться женой — как делают это все остальные — он глядит ей в глаза и мечтает о совместном завтраке. Невозможно поверить!
При мысли о Веронике и Хеле Шацкий почувствовал укол печали. Чувство вины? Не обязательно. Скорее — печали. Все в его жизни уже произошло. Никогда уже не будет он молодым, никогда не влюбится любовью двадцатилетнего пацана, никогда не влюбится, не считаясь с чем-либо другим. Столько эмоций всегда будут вторичными. Что бы ни произошло, навсегда он останется типом — пока что среднего возраста, а потом все старше — после всяческих переживаний, с бывшей женой и бывшей дочкой, с изъяном, заметным для всякой женщины. Какая-то из них, возможно, и захочет его по расчету — ведь он все еще ничего выглядит, потому что худощавый, потому что имеет постоянную работу, и потому что с ним можно поговорить. Быть может, и он сам на какую-то из них согласится, ведь, в конце концов, вдвоем живется лнгче, чем одному. Но вот сойдет ли кто-то по его причине с ума? В этом он сомневался. Сойдет с ума сам? Шацкий только лишь горько усмехнулся, ему хотелось плакать. Его возраст, его жена, его дочка — сейчас все это вдруг показалось ему приговором, неизлечимой болезнью. Диабетик не может есть птифуры, гипертоник не может скакать по горам, Теодор Шацкий не может влюбиться.
Моника подкралась сзади и закрыла ему глаза своими ладонями.
— Грошик за твои мысли, — шепнула она.
В ответ он лишь покачал головой.
Девушка прильнула к его спине.
— Все это ужасно несправедливо, — произнес он наконец.
— Эй, только без преувеличений, — заявила Моника с деланной веселостью.
— Тут нечто большее, чем ничего.
— Меня это «нечто» не интересует.
— А больше не всегда удается. Бывает, что и никогда.
— Ты пришел, чтобы сказать это мне?
Какое-то время он колебался. Как всегда, хотелось соврать. С каких это пор это удается с такой легкостью?
— Да. И дело здесь не только в… — снизил он голос.