Шацкий играл ва-банк. Если все пройдет, до вторника следствие будет закрыто. Если нет — придется отложить его на полку. Понятное дело, что иным путем было бы выслеживание «ОДЕСБЫ», но вот этого, к сожалению, он сделать не мог.
И снова его потянуло на рвоту.
2
Но то было вчера. Сейчас же близилось одиннадцать утра субботы. Шацкий сидел в ситроене, припаркованном под домом культуры на Лазенковской, и пытался понять, почему так часто включается насос, регулирующий давление гидравлической жидкости в системе кровообращения его французского чудища. После отключения радио, регулярные сосательные звуки, повторяющиеся каждые несколько секунд, были по-настоящему раздражающими. И прокурор выключил мотор, чтобы только не слышать рвущие нервы звуки.
То был один из тех мокрых летних дней, когда сырость, вместо того, чтобы спадать с неба, вздымается в воздухе, ослепляя все и вся. Мир за окнами ситроена был затуманенным и нерезким; стекающие время от времени по стеклу капли только сильнее нарушали его структуру. Теодор Шацкий вздохнул, взял зонтик и очень осторожно вышел из автомобиля, стараясь не загрязнить светло-серых брюк. Лавируя между лужами, он прошел через улицу, остановился под кирпичной химерой костёла и — изумляя самого себя — перекрестился. Давным-давно, еще будучи ребенком, Теодор имел привычку, вынесенную еще из родительского дома — он крестился всякий раз, когда проходил мимо церковного здания. В период дозревания он начал стыдиться этой — как ему казалось — нахальной религиозной манифестации, и лишь временами ему вспоминался тот детский навык, когда проходил мимо католического святилища. Почему именно сейчас он не был в состоянии удержаться? Он понятия не имел.
Из-под зонтика он наблюдал за уродливым, мрачным зданием. Да будет проклят этот костёл, Хенрик Теляк и убийство, вызвавшие то, что его жизнь уже никогда не будет тем, что было раньше. Он желал как можно скорее забыть об этом деле, и не важно, каким будет результат. Я становлюсь похожим на других, терпко подумал он. Еще пара минут, и я буду сидеть за столом, с тоской глядя на часы и размышляя над тем, заметит ли кто-то, если я смоюсь без четверти четыре.
— Предъявите документы, — загремел у самого уха голос Кузнецова.
— Вали, — буркнул Шацкий в ответ. У него не было желания шутить.
Вместе они вошли в здание при костёле, через тот же самый вход, что почти что две недели назад, когда в небольшом зале дл обучения катехизису на полу лежал труп Хенрика Теляка, а серо-вишневое пятно у него на щеке напоминало Шацкому болид Формулы I. На сей раз зал был пустым, не считая нескольких стульев и ксёндза Мечислава Пачка, лицо которого в синем свете ламп дневного света казалось еще более мягким, чем в прошлый раз.
Шацкий недолго переговорил сл священником. В течение этого времени Кузнецов с техником с Вильчей устанавливали камеру на штативе и размещали в темном помещении дополнительные прожектора, чтобы иметь возможность зарегистрировать процессуальный эксперимент.
Без четверти двенадцать все было готово, не хватало лишь главных героев драмы, которые должны были появиться ровно в полдень. Ксёндз с неохотой ушел к себе, техник неохотно бросил свои игрушки, не успокоенный заверениями Кузнецова, что с электронным оборудованием он умеет обходиться лучше, чем с женщинами.
На маленьких, уродливых стульчиках с металлическими ножками и коричневой обивкой, мусор и прокурор молча сидели рядом друг с другом. Погруженный в размышления Теодор Шацкий тихо рассмеялся.
— Чего? — спросил Кузнецов.
— Тебе будет смешно, но я думал о том, как Хелька будет выглядеть через пятнадцать лет. Думаешь, она все так же будет походить на меня?
— Судьба не может быть уж настолько жестокой.
— Очень смешно. Я думаю вот о чем: как такое возможно, что дети могут быть такими не похожими на своих родителей.
— Наверное, потому что, в первую очередь, они являются сами собой, а только потом — чьими-то детьми?
— Наверное.
3
Они появились пунктуально, практически одновременно, как будто бы сюда приехали на одном автобусе. Ядвига Теляк, как обычно, печальная, в льняных брюках бежевого цвета, гольфе такого же цвета и элегантных туфлях на каблуках. Волосы ее были сплетены в косу, и впервые за все время этого следствия она выглядела притягательной, следящей за собой сорокалетняя женщина с элегантным, вызывающим типом красоты — а не как старшая лет на пятнадцать своя сестра. Цезарий Рудский уже пришел в себя. Вновь он был королем польским терапевтов — густые седые волосы, седые усы, пронзительный взгляд светлых глаз и усмешка, побуждающая к признанию «что, собственно, чувствуете, когда об этом рассказываете». Хорошие джинсы, спортивная рубашка, застегнутая под самой шеей. Темно-синий твидовый пиджак тесно обтягивал широкие плечи. Не говоря ни слова, все уселись на уродливых стульчиках. Все ждали. Прокурор чувствовал, что атмосфера накалилась.