— Камиль, — прошептала Ядвига Теляк и рухнула на колени, влюбленно всматриваясь в лицо Кузнецова, у которого самого слезы катились из глаз. — Камиль, Камиль, Камиль, любимый, как же мне тебя не хватает, как сильно. Ведь все должно было случиться не так…
— Откройте мне мою дочку, — провопила Ярчик. — Я не вижу своей дочки, он не может заслонять мне мою дочку, ведь он же мертв, его нет в живых уже столько лет. Умоляю, откройте мне мою дочку, я хочу ее видеть.
Шацкий сдвинул Кузнецова на пару шагов назад, чтобы тот не стоял между Ярчик и Квятковской. Ханна, не говоря ни слова, все время с ее лица не сходила меланхоличная улыбка, повела глазами за полицейским; супруга Теляка протянула к нему руки, как бы желая того удержать; Ярчик, глядя на дочку, успокоилась. Один лишь Рудский с ненавистью вглядывался в стоящего сбоку прокурора.
— Я требую немедленно прекратить это, — холодно заявил он.
— Не думаю, чтобы в нынешней ситуации пан мог что-либо от меня требовать, — спокойно ответил на это Шацкий.
— Пан понятия не имеет, что это означает для этих женщин. Ваш эксперимент может оставить нестираемый след в их психике.
— Мой эксперимент? — Шацкий почувствовал, как у него подскочило кровяное давление, он с трудом себя контролировал. — Мой эксперимент? Здесь только что выяснилось, что вот уже две недели проведения следствия вы все обманывали полицию и прокуратуру. Я здесь не для того, чтобы заботиться о психике, тем более — о вашей, но для того, чтобы поставить перед судом тех, кто нарушил кодекс. Кроме того, мы еще не узнали ответ на самый важный вопрос: кто же из вас совершил убийство Хенрика Теляка в этом вот помещении, в ночь на пятое июня текущего года? И я уверяю, что не прерву свой «эксперимент», пока не буду уверен, что одного из присутствующих сегодня не задержит полиция.
— Мы не хотели его убивать, — Ханна Квятковская заговорила в первый раз, с тех пор как вошла в зал.
Прокурор Теодор Шацкий медленно выпустил воздух.
— А что же вы хотели сделать?
— Мы хотели, чтобы он понял, что наделал, и после того покончил с собой.
— Заткнись, девица, ты понятия не имеешь, о чем говоришь! — взорвался Рудский.
— Ой, папа, перестань! Нужно признавать, когда проигрываешь. Ты что, не видишь, что им обо всем известно? Мне уже осточертели все эти постоянные планы, вся эта ложь. Много лет я жила словно в спячке, прежде чем, в конце концов, согласилась со смертью Камиля; ты понятия не имеешь, сколько мне это стоило. И когда, наконец-то, я начала жить нормально, появился ты со своей «правдой», своей «справедливостью» и своим «удовлетворением». С самого начала мне не нравился план этой твоей идиотской мести, только все вы были такими уверенными, такими убежденными, такими убеждающими, — разочарованно махнула она рукой; Шацкий никогда не слышал столько горечи в чьем-либо голосе. — И ты, и Эузебек, и даже мама. Боже мой, я как подумаю о том, что мы натворили… Прошу тебя, папа. Хоть сейчас веди себя прилично. Если мы еще глубже увязнем во всю эту ложь, тогда, и вправду, на психике у нас останутся «нестираемые следы». И поверь мне, что это не будет вызвано действиями пана прокурора.
Махнув рукой, она уселась на полу и спрятала лицо в руках. Рудский глядел на нее с печалью и любовью, выглядел он совершенно разбитым. Тем не менее, он молчал. Все молчали. Недвижимость и тишина были идеальными; у Шацкого на какое-то время создалось впечатление, что он не участвует в реальном событии, а глядит на трехмерную фотографию. Сейчас же он глядел на Рудского, который, в свою очередь, всматривался в него, стиснув губы, и ждал. Психотерапевт должен был начать говорить, как бы ему того не хотелось. Он был обязан, ведь другого выхода у него не было. Оба не спускавшие друг с друга глаз мужчины прекрасно об этом знали.
Наконец Рудский глубоко вздохнул и заговорил:
— Ханя права, мы не хотели его убить. То есть, хотели, чтобы не жил, но вот убивать его не желали. Это трудно объяснить. Впрочем, наверное, мне следовало бы говорить за самого себя — это я желал, чтобы он не жил, и это я заставил остальных, чтобы приняли в этом участие.
Не говоря ни слова, Шацкий приподнял одну бровь. Все они смотрели слишком много американских фильмов. Убийство — это не стрельба жеваными бумажками в классе. Нельзя, вот так, взять вину на себя, чтобы коллеги были довольны, а женщина и так не проболтается.