Говорила она плоско, монотонно, не передавая голосом каких-либо эмоций. Шацкий записывал автоматически, чуть ли не слово в слово все то же, что услышал от Квятковской, задумываясь над тем, имеются ли на свете какие-нибудь языки, в которых интонация не существует. Их пани Ярчик наверняка могла бы выучить за неделю.
— Буквально без нескольких минут десять я вышла из своей комнаты и отправилась в терапевтический зал. По дороге я разминулась с паном Рудским, который шел в противоположную сторону.
Шацкий очнулся.
— Пани желает сказать, что пан Рудский видел покойника перед вами?
— Этого я не знаю. Сомневаюсь. Помещение, в котором мы принимали пищу, находилось рядом с залом для психотерапий, в другой части здания, чем наши комнаты. Он мог оставаться дольше после завтрака, понятия не имею. Я удивленно глянула на него, поскольку он шел в противоположную сторону, но он заметил, что сейчас придет, а мне сделалось стыдно, так как до меня дошло, что он просто шел в туалет. Он же не был таким спокойным, если бы нашел труп пана Хенрика.
Шацкий отметил это, не делая никаких комментариев. Что же такого творят эти психотерапевты с людьми, что никому из них не придет в голову простейшая идея, что убийца — это именно он.
— Я вошла в зал. Помню, что была сильно перепугана, поскольку теперь терапия должна была касаться именно меня. У меня в голове даже возникла какая-то тихая надежда, что без пана Хенрика ее придется отложить. Потому что будет мало людей, понимаете. Так что я была перепугана и в первый момент его не заметила, все время размышляя над тем, как мне нужно будет расставить пани Ханю и пана Эузебия в роли собственных детей.
Ярчик замолчала. Шацкий не стал ее подгонять.
— Я увидала ноги, — произнесла та наконец, — подошла поближе и увидала тело и тот вертел в глазу, и все это. А когда до меня дошло, что я вижу, то завопила.
— Кто прибежал первым?
— Пани Ханя.
— Вы уверены?
— Да. Скорее всего, именно так. Затем пан Рудский, а в конце — пан Эузебий.
— Расскажите, пожалуйста, что делалось, когда вы стояли над трупом. Кто что говорил, как себя вел.
— Если быть откровенной, то я, прежде всего, запомнила только торчащий из глаза вертел. Это было ужасно. А другие? Пани Ханю вообще не помню, может она быстро и вышла. Пан Эузебий, кажется, проверил пульс пана Хенрика и хотел вынуть эту гадость из глаза, но доктор крикнул, что ни к чему прикасаться нельзя и что нужно вызвать полицию, и что всем нам нужно как можно быстрее выйти, чтобы не затоптать следы.
— Словно породистый мусор из американских детективов, — не мог не запустить мелкой шпильки Шацкий.
— Так мы плохо сделали?
— Очень хорошо. Честное слово.
Зазвонил телефон. Прокурор извинился перед Ярчик и поднял трубку.
— Привет, Тео. Не хотела заходить, потому что у тебя свидетель, но Пещох получил пятнадцать лет.
— Превосходно. Какое обоснование?
— Все замечательно. Нам никаких обвинений, собственно говоря, судья повторил перед камерами твои слова из обвинительного заключения и речи обвинителя. Тебе следует затребовать с него авторские отчисления. Вполне возможно, что даже апелляции не будет. Пещох — это исключительная гнида, и на месте его адвоката я бы опасался, что при повторном рассмотрении его клиенту подкинут несколько лет.
Эва была права. Пещох убил свою жену преднамеренно, из ничем не обоснованной ненависти. То было грязное домашнее преступление из рода тех, которыми не интересуются даже бульварные газеты. Запущенная однокомнатная квартирка, пара безработных людей, плач, вопли и скандалы, битье головой о ребро шкафа вместо банального мордобоя. Целых четверть часа. Даже патологоанатом был потрясен. И это, по мнению защиты, должно было быть «избиение со смертельным исходом». Боже милосердный, Шацкий предпочел бы заметать улицы, чем наниматься в качестве попугая в уголовных делах.
— Спасибо, Эвуня. С меня кофе.
— Принесешь мне в постель?
Теодор подавил улыбку.
— Мне пора заканчивать. Па.
Ярчик водила взглядом по его кабинету. В нем не было ничего интересного, если не считать серой громадины Министерства сельского хозяйства за окном. Над столом Али висели смешные детские рисунки, рядом со столом Шацкого — лишь календарь с фотографиями Татр и оправленный в рамочку афоризм Штаудингера: «Откуда бы не дул ветер, всегда у него запах Татр».