Пустились в путь. Слова были излишни. Шли, не отрывая глаз от земли. В аллее санатория, на развилке дорожек молча расстались. Едва ступив в палату, я наткнулся на Любовь Николаевну.
— Похвально… Вымокли же!
— Пр-рос-тите. Попал под ливень.
— Раздевайтесь скорей — и в постель!
— Хорошо.
— Давайте-ка сюда плечи, я их разотру спиртом.
— Хорошо.
— Калдыргоч была вместе с вами?
— …
— Умиджан?
— Да.
— Бекташ Атаханович беспокоился. Ладно, обошлось… Но заставлять тревожиться — стыдно! Такие редко встречаются.
— Любовь Николаевна, а такие, как вы!.. Их много?
— Конечно же! Я всего лишь ученица. Я еще не знаю и сотой доли того, что знает Бекташ Атаханович. А теперь с часок полежите, не двигаясь, в постели. До свидания!
— Спасибо, Любовь Николаевна.
Как прошел день — я не знаю. Когда я после ужина вошел к себе в комнату, на кровати моей лежала одежда, в которой шла Калдыргоч, — чисто выстиранная, выглаженная, — и запах нежных духов разлился по моей палате. Я окончательно лишился покоя. Казалось, ни на земле, ни в небесах не найду себе места. Всю ночь я не сомкнул глаз. Мечты, мечты, мечты… Звездами мерцали, смотрели на меня с мольбой ее широко раскрытые глаза, затененные изогнутыми ресницами. Калдыргоч, звездоокая, совершенная, недосягаемая. Такие, как ты, не кидают оземь свою любовь. Кто ты и кто я?! Бродяга, неуч, заморыш, подцепивший чахотку, говорил я себе, отчаиваясь, — и едва дождался рассвета.
С рассветом я бросился в аллею, надеясь встретить ее там, но ее не было. Прождал весь день — так и не появилась. Я провел еще одну бессонную ночь, всполошенную стаями беспокойных мыслей. После завтрака, устроившись в шезлонге на центральной аллее, я вновь погрузился в мечты.
— Умиджан-ака! — это был ее голос. В мечтах или наяву! Я не сразу смог разобраться. Она расположилась совсем рядышком. В глазах — смущенная полуулыбка. И, особо заметь, произнесла «Умиджан-ака»! Какими сладостными показались мне переливы ее голоса!..
— А не пойти ли нам снова в горы!
— Если б появилась та черная туча, пошел бы.
— Напрасная мечта. Это никогда не повторится… — сказала она и посетовала на свои беды. — Картины позавчерашнего дня — неспокойное небо, молнии, ливень и дикая красота расщепленного молнией вяза — до сих пор у меня перед глазами. Если б мне удалось создать хоть что-то похожее… Но где там!.. Вчера билась весь день — не получается. Все так ясно вижу, а стоит подойти к мольберту — руки не слушаются… Отчего бы это, а, Умиджан-ака?
— Не знаю. Подобные тайны мне не по зубам, — ответил я. Земля и небо — мои терзания и переживания Калдыргоч…
— Но вы же клевещете на себя! — прервала меня Калдыргоч. — Ваша любовь к природе…
— Любить-то я люблю, однако объяснять ее или же рисовать, как вы, — тут я что комок глины.
— Достаточно, коль в сердце человеческом живут сокровенные помыслы. Претворение их в жизнь — дело труда. Это не мои слова — профессора.
— Чьи!.. А кто ваш профессор?
— Как кто? Да Бекташ Атаханович же!
Девушка поднялась с места. В ее широко раскрытых глазах мне почудились отблески какого-то смятения. Напропалую я спросил:
— Он ваш отец!..
— Вам довелось повидать Аксай и Куксай. — Белую и Синюю речки? — Это был ответ Калдыргоч, уже готовой в путь. Странно. Почему не отвечает прямо? Может, от волнения!..
Я увязался за ней. Мы — она впереди, я позади — направились в сторону кишлака Шахимардан. Уходившая вниз прибитая тропинка подгоняла Калдыргоч, подпрыгивавшую, как серна, да и меня торопила, приближала к ней. Шелестящий ветерок гладил мне лицо, веселил душу. Мне чудилось, что этот благодатный ветер смывает с меня всю хворь, и я уже казался себе совершенно здоровым человеком, переполненным надеждами и чаяниями, опьяненным любовью юношей. Да и что тут, если добрая ласка таких людей, как Калдыргоч, Бекташ Атаханович, Любовь Николаевна, омыла душу непутевого Умида, зародила в ней стремление стать человеком, жить добрыми делами. Перебороть, надо было мне перебороть бродяжью душу, чтобы жить с порядочными людьми! Любовь, моя первая любовь… Звездоокая моя…