Ох, оглянувшись, я… не увидела никого. Ну, спутников своих прежних вижу, а вот Фларимона… Куда же он подевался? Потерялся? Остался в тумане? А был ли он вообще? Мне показалось? Да нет же, я ведь чувствовала его руку, видела Лойрита… Мираж?..
Странно все. Туман давно закончился, не по-осеннему теплое солнышко играет в безоблачной синеве неба, а на душе словно дождь моросит. Мне не хочется верить, что Фларимон тогда только привиделся, ведь тепло руки и улыбки было таким… настоящим!
Равнодушная Зорька ровно цокает по дороге, ведя за собой все еще привязанных коней моих спутников. А Феве и Сирин будто спят наяву: глаза широко распахнуты, но не видят ничего, зуб на зуб не попадает, выбивая мерную дробь, лица все еще белые, сами застыли статуями белокаменными, что на главной площади Патира стоят. Повезло, что дорога ровная, хоть и заросшая. Не часто ездят?
Нет, все-таки случившееся невероятно. Пусть Фларимон привиделся мне, но почему именно сейчас и именно он? Расскажи кто подобное, не поверила бы. Ну или застыла столбом с открытым ртом, как вон тот селянин у поваленного давней бурей дерева. Можно подумать призраков или привидений узрел!
— Удивительно… — прохрипел мужичок и рухнул на землю.
Ой… Что это?
Глава 8
— Удивительно, однако! — все восклицал староста деревеньки, в которую нас занесло через Туманную долину, в чьем доме мы собственно и пребывали в данный момент, к тому же еще и за столом, словно гости дорогие.
Деревенька была большой, зажиточной, с забавным названием Тр ышенка. Нет, для жителей оно не было забавным, а очень даже гордым (какой-то давний житель деревеньки прославился невероятным подвигом, о котором помнят до сих пор, только не помнят что ж за подвиг был такой; собственно по имени героя деревня и именовалась ныне), но не это главное во всем случившемся. А главное — наше явление, точнее тот факт, что мы попали в деревню через долину Страха. Да-да, именно так именуют деревенские то место, что на карте Сирин было обозначено Туманной долиной. Развернув карту Тванери, я смогла сама в том убедиться. Река же, протекающая по долине, небольшой заводью задевающая трышенские луга, носила вполне мирное название — Заветная. О долине ходило множество слухов, легенд, баек. И все как один страшные. Дело в том, что туман, клубящийся в долине, показывает самые потаенные, самые сильные страхи человека. Редкие храбрецы смогли пройти по этому пути. Да и сами жители Трышенки обходили долину стороной.
Все это понятно. Ну, почти понятно. Смущает другое: почему мне явился Фларимон? Я, конечно, страшусь встречи с ним, но что он — мой самый сильный страх… Сомнительно, однако выходит именно так.
— Тако дело и отметить надобно, — непрозрачно намекнул Шуклош — селянин, встретивший нас у поваленного дерева.
Так уж вышло, на этот год Ш уклошу достался надел в самом конце деревенских луговых угодий, и угораздило его именно сегодня выгнать коров на тот самый надел (в наших краях тоже засевают в конце лета луга, чтоб на осень, почти до самой зимы, для коров, коз и овец была трава свежая, зеленая, сочная. Если урожайный год выдастся, то и косят ее последней. В Трышенке было нечто похожее: в воздухе разливался аромат свежескошенной травы, который Сирин, фыркая и морща нос, обозвала «сено воняет»). Пасти он коров пас, да только страх перед долиной уговаривал его все чаще и чаще прикладываться к заветной бутыли, припрятанной для согрева. И когда мы появились, он толком-то и не знал: то ли мы ему кажемся («Допился, дурак старый!» — была первая мысль Шуклоша), то ли чудища покинуть долину решились («На деревню страх идет!» — была мысль вторая).
— Разумно, — кивнул староста. — Да только ж нынче бабы все на девишник сбираются, еще и скалкой огреть жена могёт, если не вовремя сунуться.
— Ох уж эти бабьи именины! — проворчал Шуклош.
— Всесветные! — значимо поправил староста.
Всесветные бабьи именины? Не слыхала о таких. Все же чуден наш мир, чего только не бывает.
— Ну хоть по стопарику? — зашмыгал носом Шуклош.
— Это можно, — согласился староста и шустро полез под стол.
Мда, сразу видна выработанная многократным повторением сноровка, видать, не только по праздникам жена скалкой огреть может.
— В енюшка, ты что, опять пьянствуешь? — в дверях кухни нарисовалась женщина солидных размеров.
— Да не приведи Всевышний, Яшн ичка. По чуть-чуть хотели… Просто отметить чудесный исход… проход… выход… О! Явление гостей наших из долины Страха! — тут же принялся выкручиваться староста.
— Смотрите тут, не сильно-то отмечайте… — предупредила Яшничка, грозно нахмурив брови, и вышла по своим делам.
Староста с Шуклошем радостно выдохнули. Но едва они потянулись к заветным стопарикам, извлеченным из-под стола и наполненным до краев молодым вином, как в дверях опять появилась Яшничка:
— А девонькам-от сидеть с вами ни к чему. Уж лучше у нас пусть повеселятся! — и неожиданно ласково улыбнулась нам с Сирин, ну точно солнышко засияла.
Не раздумывая, Сирин подскочила с лавки и почти в припрыжку направилась к хозяйке. Не оставаться же мне здесь одной? Еще обидятся мужички: ее приглашают, а она тут сидит, следит небось.
— А вы не стесняйтесь, милые. Да не судите нас слишком строго: что послал Всевышний, тем и радуемся, — ни на минуту не умолкая, Яшничка вела нас в чей-то дом, где и должен был проходить девичник. — Куда ж нам деревенским-то. Как говорится, родились в лесу, молились колесу. Ну, родились мы, конечно, здесь, да и колесу не молились, только Всевышнему — славен Он и Его деяния. Эт так, к слову пришлось.
— Да что вы. Ой, да не смущайтесь вы нас… — в тон ей тараторила Сирин.
Слышали ли они друг друга — не знаю. Главное, от меня ответа не требовали.
Дом, где собиралось всё женское население Трышенки, принадлежал вдове купца Матш ея (по молодости Матшей в город подался, где в гильдию купеческую и вступил, а на старости лет домой в деревню вернулся) — солидной женщине, пусть и маленького роста да хрупкого сложения, с длинным, незапоминающимся именем (причем запомнить его не только мы одни не могли), которое все дружно сокращали до Р уни (а звали ее вроде как Петрунилеранирка, но уверенности в том нет). Высокие потолки, беленые стены, плетеные коврики на полах, вышитые крестиком занавеси на окошках, добротные лавки, столы да стулья — зажиточный дом, хозяйственный. А уж на столах, расставленных по всем комнатам… Разносолов, сладостей, копченостей и прочего — будто на свадьбе всеобщей, это когда разом во всей деревне невесты с женихами венчаться решили. В подтверждение такой мысли и внешний вид женщин был: сияющие, в праздничных нарядах, с волнительным румянцем во всю щеку, блестящими глазами и счастливыми улыбками. На их фоне мне даже стыдно было за свой неброский и слегка помятый наряд (еще бы, столько времени все в ридикюле лежало!), так еще и не платье, а штаны. Хорошо, ополоснуться успели: Яшничка споро нагрела две бадейки воды, хватило умыться, да обтереться. Но смотрели на нас, как на диковинных птиц, то и дело перешептываясь о столичной моде да нынешних нравах.
— Руни женщина вообще-то добрая, только за свое бьется до последнего: вцепиться не хуже клеща, и пока не сделаешь желаемое, не отстанет, — Яшничка по ходу дела рассказывала о хозяйке дома. — У нее и муж по струнке ходил, и дети безоговорочно слушались — пока в столицу совсем не переехали.
— А как принято Всесветные бабьи именины отмечать? — внезапно спросила Сирин, до этого с должным тщанием внимавшая рассказу.
— Ну… — жена старосты даже запнулась. — По всякому отмечаем: песни поем, загадки загадываем, пляшем, в игры разные играем, гадаем… — совсем уж смущенно закончила Яшничка.
— Гадаете? — навострила уши Сирин, буквально вцепившись в бедную женщину.
— Угу…
— А на что гадаете? — не отставала Благочестивая.