Все спокойно раннею весною.
Высоко вдали труба дымит.
На мосту, над речкою больною
поезд убегающий шумит.
Пустыри молчат под солнцем бледным.
Обогнув забор, трамвай уходит.
В высоте, блестя мотором медным,
в синеву аэроплан восходит.
Выйди в поле, бедный горожанин.
Посиди в кафе у низкой дачи.
Насладись, как беглый каторжанин,
нищетой своей и неудачей.
Пусть над домом ласточки несутся.
Слушай тишину, смежи ресницы.
Значит только нищие спасутся,
значит только нищие и птицы.
Все как прежде. Чахнет воскресенье.
Семафор качнулся на мосту.
В бледно-сером сумраке весеннем
спит закат, поднявшись в чистоту.
Тише… Скоро фонари зажгутся.
Дождь пойдет на темные дома.
И во тьму, где девушки смеются,
жалобно зазвонит синема.
Все как прежде. Над пожарной частью
всходят звезды в саване веков.
Спи душа, Тебе приснилось счастье,
страшно жить проснувшимся от снов.
Образы повторяются, переходят из стихотворения в стихотворение, бесконечно варьируются, множатся, связывают стихи в одну «нескончаемую, протяжную песнь» (Г. Адамович). Их движение похоже на движение природных сил. Не случайно дождь и снегопад можно назвать знаковыми стихиями поэтики Поплавского. Во-первых, это падение с неба на землю. Что такое для Поплавского падение, мы еще поговорим ниже. Во-вторых, дождь и снег вполне сравнимы с космическими посланцами. Поэт никогда не забывает, что мы живем в бездне, быть может, в самой затерянной ее части, в аду (образ ада также является сквозным).
Который час? Смотрите, ночь несут
на веках души, счастье забывая.
Звенит трамвай, таится Страшный Суд,
и ад галдит, судьбу перебивая.
Причем, чем больше в мире солнца, а с ним так называемой деловой, энергичной жизни, тем ближе этот мир к аду. И только жизнь вечерняя, жизнь, погружающаяся в сон, жизнь умирающая (смерть – вечный сон) если не приобретает какой-то смысл, то, по крайней мере, вызывает чувство жалости. Этим ощущением хрупкости бытия, затерянности в бездне Поплавский, безусловно, близок позднему Блоку с такими, например, его стихами:
Миры летят. Года летят. Пустая
вселенная глядит в нас мраком глаз.
Или:
А берег опустелой гавани
уж первый легкий снег занес…
В самом чистом, в самом нежном саване
сладко ли спать тебе, матрос?
Блок был кумиром для Поплавского (впрочем, не единственным; вторым кумиром был Рембо). Некоторые блоковские темы, мотивы и даже отдельные фразы перекочевали в стихи Поплавского и получили там свое развитие. Но в целом, разумеется, мир Поплавского самостоятелен. В смысле же формы вышеупомянутое «безумство» его стиля отличает его и от Блока.
Едва ли не чаще всего поэт пользуется такими словами и понятиями, как сон, забытье, смерть.
Спать. Лежать, покрывшись одеялом,
точно в теплый гроб сойти в кровать…
Смерть не есть нечто чужеродное на празднике жизни. Напротив, она столь обычно, столь свойски мелькает в толпе. Более того, кажется, именно она заправляет всем этим карнавалом.
В черном парке мы весну встречали,
тихо врал копеечный смычок,
смерть спускалась на воздушном шаре,
трогала влюбленных за плечо.
В результате ее присутствия буйный красочный мир начинает казаться каким-то ненастоящим, обманным. Жизнь тоже предстает сном. Сном наяву.
Неудивительно, что в этом сне рядом с людьми обитают ангелы, черти и другие мистические персонажи. Они столь гармонично вписываются в повседневность, что уже не кажутся сверхъестественными. И, наоборот, благодаря им мир теряет привычные очертания и фантастически преображается.
Было тихо в мире, было поздно.
Грязный ангел забывал свой голод
и ложился спать под флагом звездным
постепенно покрывавшим город.
А над черным веером курзала,
где сгорел закат костер печали,
тихо небо отворяло залы.
Ночь на башне призраки встречали.
Отбросив общую идею как цепь, связывающую образы, Поплавский стремится освободить и каждое отдельное слово от раз навсегда закрепленного за ним понятия. «Небрежный», приблизительный подбор слов позволяет им (словам) подняться над житейским смыслом, создавая атмосферу чарующей таинственности. С другой стороны, манера писать почти экспромтом, почти без помарок приводила к неуклюжести некоторых строк. Но это не смущало Поплавского, понимающего, что шероховатость, «детский лепет» в небольших дозах только подчеркивают юный возраст стиха.