Я отступил назад, когда внутри открылась дверь. Сначала появился Уолтер, за ним следовала качающаяся фигура, издающая стук. Яркий дневной свет, пробивающийся через окна, давал мне хоть что-то разобрать внутри. Когда я прищурился, то у видел, что фигура опиралась на костыли, с её головы свисали длинные, запутанные, седые волосы, это мог быть только отчим Мэри; Уолтер помогал ему идти к импровизированной кровати.
Раздались странные звуки протеста, когда старик наконец добрался до кровати и с большим трудом улёгся в неё. Я почти ничего не мог разобрать, но, как я понял, его страдания были вызваны какой-то массивной формой артрита, такой вывод был совершенно очевиден из-за кривизны его конечностей. Рука старика взяла кусок картона, чтобы использовать его в качестве опахала… вот только у кисти не было пальцев…
— Вот вода, дедуля, — сказал Уолтер и подал ему одну из консервных банок.
Мой ракурс мало что показал, Уолтер осторожно наклонил банку, дав старику попить. Слишком громкий пыхтящий звук заставил мой лоб подняться в удивлении.
— Эм, дедушка, — начал Уолтер. — Там был один человек, снаружи. Он мамин друг, его зовут Фостер Морли…
Ужасающе парализованная фигура, казалось, наклонилась, и при этом я увидел трагически неестественный изгиб его позвоночника. Но именно слова Уолтера заставили его наклониться ближе.
— И… и… он дал мне это, — затем, поколебавшись, юноша показал десятидолларовую купюру. — Он сказал купить маме цветов.
Я уверен, что никогда не забуду реакцию отчима на эту информацию.
Старик рванулся вперёд, выпрямив при этом деформированную спину и руки, а затем издал крик возражения на языке, которого я никогда не слышал: высокое, полное безумия, визжащие хрюканье — то поднималось, то становилось тише, при этом ещё издавало звук, который наполнил мне что-то мокрое, разбрызгивающееся где-то рядом.
Внезапность — и неприкрытость — громкого возражения мужчины подействовали на меня почти физически, как удар бейсбольной битой в грудь. Я отшатнулся назад, но глаза мои оставались прикованными к тому частичному окну, и все, что я могу сказать о том, что, как мне кажется, я видел, это:
Что-то рванулось вперёд из изможденной массы теней, которые составляли этого немощного человека. Что именно это было я не смог точно разглядеть. Это была либо веревка, либо хлыст, брошенный вперёд с явно выраженной злобой по отношению к мальчику. Это все, что я могу сказать: он напомнил мне хлыст.
Этот хлыст щелкнул с влажным, но решительным ЩЁЛК! И, казалось, забрал десятидолларовую купюру из рук Уолтера, а затем вернул её страдающему старику.
Затем последовал следующий поток этих ужасных булькающих субоктав и визгов, при этом разбрызгивающих слюну, мальчик побледнел, повернулся и бросился бежать из комнаты.
Ужасная болезнь поразила этого бедного пожилого человека, не только тело, но и разум.
Я больше не мог этого видеть, и я бросился на поляну позади дома, буквально вырываясь на солнечный свет и порхание бабочек, и бежал до тех пор, пока — полубезумный — не заметил тропу, о которой сообщил мне мальчик.
О врожденных и прогрессирующих болезнях я знал очень мало, и хотя моё чувство жалости и сочувствия к этому человеку были здравыми, мне всё же пришлось почти насильственно изгнать образ этого сумасшедшего человека из моей головы…
Ступая по тропинке мальчика, я несколько минут не обращал внимания на её особенности. После моей пробежки сердце в груди бешено колотилось, дыхание стало коротким и прерывистым. В конце концов я остановился, чтобы отдышаться и прийти в себя от увиденного, я наклонился, уперевшись руками в колени, по моему лицу жирными каплями бежал пот.
Быстрое отступление от этого проклятого дома привело меня на грязную тропу, поросшую травой с человеческий рост. Вокруг щебетали насекомые, и светило яркое, безмятежное солнце.
Это была темнота тесного дома, — подумал я, — и сила внушения, которая так гротескно дополняла то, что я видел.