Д. О : Я хотел бы откликнуться на мысль Татьяны о том, что русская земля — есть небо, и сопрячь ее с длящейся уже давно и пока не обещающей завершения ситуацией поиска русской идеи. Если вдуматься, перед нами исключительно любопытная вещь. Как вообще возможно, чтобы некоторая действительность — в данном случае действительность российского бытия — исторически осуществлялась без вхождения в собственный эйдетический горизонт?
25
Русский хронотоп
Существует земля, существует хранящее ее небо, существует даже странная догадка, что при взгляде с известной перспективы они являются одним и тем же, однако каким-то непостижимым образом русская идея оказывается не местом соприкосновения этой земли и этого неба, а местом их разрыва, разлада, разбегания. Можно ли такое представить? Можно ли представить нечто существующим, но не обладающим идеей (за исключением, разумеется, особых случаев, описанных Платоном)? Наиболее простым решением было бы заключить, что речь на самом деле идет не об идее, а об идеологии, о поиске достаточного основания для сферы политического устройства. Но, кажется, это не вполне верно. Скорее, дело касается старинного прозрения, что идею следует созерцать и постигать лишь изнутри воплощающих ее вещей. Небо видимо единственно с земли. Если земля превращается в небо, то сминается сам горизонт, с которого небо является зримым и умопостигаемым. Более того, небо, сошедшее на землю, делает жизнь живущих на ней людей нескончаемым страшным сном. Идеи напрямую овладевают умами, разрушая защитные бастионы рефлексии и дистан-цирования. Они становятся наваждением, социальное тело одерживается ими, как стадо свиней бесами, и больше не вырабатывает иммунитет. Сопротивление материала, тверди преодолевается легким мановением руки, все превращается в пылающий огонь. Сколько народа сгорело в нашем мировом пожаре? До сих пор не подсчитать. Запад в этом смысле почти всегда старался хранить с небом почтительную дистанцию. Едва ли вызовет сомнения, что это явилось для него спасительным.
Н. И.: Взвешивая на внутренних весах Россию и Запад — несопоставимые вещи, потому что одна из них, принятая за реальность, сразу обращает в миф другую, и в точности до наоборот, — мы занимаемся очень странным
Беседа 1
26
делом. Существо этого взвешивания, как и собравшая нас сегодня задача, мне представляется исключительно загадочной. Почему вопрос о русском для самого русского открыт, как открыта незаживающая рана? Почему не является проблемой для американца быть американцем, для англичанина — англичанином и для африканца — африканцем? У них нет проблем даже с идентичностью, потому что эти проблемы так или иначе сами собой решаются судьбой. Да, ты родился на этой земле и под этим небом и вынужден с этим считаться. Ты не обязательно должен этому радоваться, и мне не кажется, что существует некий искусственный императив «любви к родине», о котором у нас с самого начала шла речь. Эта любовь, как, по-видимому, и любая другая, свободна от подчиненности каким-либо императивам. Но если она рождается, то рана мгновенно открывается. Возможно, это нюанс, но вы знаете, этот нюанс сродни непроходимой топи или обрывающейся за спиной пропасти. Не пропасти между Да и Нет, Востоком и Западом или варварством и культурой, а пропасти между тончайшими мерами совершенства. Есть прекрасный английский анекдот по поводу такого рода тонкого различия: «В чем разница между хорошо воспитанным человеком и джентльменом? Хорошо воспитанный человек, зайдя в мужской туалет и обнаружив там женщину, скажет: "Простите, мадам", и выйдет. Джентльмен, конечно, тоже выйдет, и прежде тоже извинится, но при этом скажет: "Простите, сэр"». Воспользуюсь мотивом другого анекдота, французского, и переведу его на нашу почву: «В чем разница между хорошо образованным русским и интеллигентом? Никакой, поскольку они оба носят шляпу. За исключением, разумеется, интеллигента — он носит шляпу под колпаком». Именно в подобных нюансах, над которыми можно смеяться и от которых запросто можно отмахнуться, обнаруживается нечто подлинное и даже
27
Русский хронотоп