Т. Г.: Разговор о судьбе у нас получился очень русским. Если его прочтет западный читатель, то скажет: как свойственна русским эта меланхолия, этот фатализм. Николай правильно заметил, что в философии Гуссерля нет ни одного слова о судьбе. О судьбе вообще уже давно не пишут Редко что о ней встретишь Например, недавно прочла у Жана Бодрийяра маленькую главу в книге «Сло-
279
Судьба и воля
ва прошлого» Для Бодрийяра в судьбе нет ничего страшного. «Судьба — это символический обмен между нами и миром. Здесь есть преступление, есть и трагическое измерение, в судьбе есть некоторая обратимость, которая взывает к тому, чтобы каждый поступок был отомщен» Я бы хотела оспорить этот зримый с языческой точки зрения «древний ужас» арифметического равновесия. Ощущение ужаса присуще русскому человеку, да и не только русскому. В одном из рассказов Маканина, по мере того как один из героев поднимается и цветет, делает карьеру и очаровывает окружающих, другой деградирует и погибает. Одна судьба зеркально негативно отражает другую. Смею сказать, что в мире нет подобной симметрии, подобной механической справедливости. Ибо Бог, который есть Любовь, все делает совершенно не так, как мы, пугливые, ждем. «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует... не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не ищет зла... Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Послание к Коринфянам, 13). Любовь не завидует, значит, не сравнивает, не соизмеряет, не действует механически.
Хочу в конце нашей встречи рассказать о моих спорах по поводу судьбы с очень близким мне человеком. У меня есть одна давняя немецкая подруга — человек глубокой веры (она католичка), человек, сильно перестрадавший, очень чистый, очень жертвенный. Несмотря на свой довольно скромный материальный достаток, она много помогает тем, кто беднее ее. Она стремилась быть часто, почти всегда рядом со мною, но она не понимает, когда я говорю ей, что мне нужно одиночество. Это мое призвание, пусть и тяжелое. Она долго плакала, когда прочла мое письмо о любви к бездомничеству, о вечном странничестве и о том, что дом и родина мною мыслятся только на небесах Для нее, такой небуржуазной, все же необходимы дом, уют, присутствие любимого человека Слово «судьба» ей непонятно. А для меня это главное, что есть. Пусть судьба
280
Беседа 10
будет против всего, что ты по-настоящему любишь Но, как написал Блок. «Тебя жалеть я не умею / И крест свой бережно несу .» Бережно, не иначе. Кто-то из богословов сказал, успех — это не атрибут Бога. Христианство — это не пессимистическая доктрина. Воскресение, победа — вот основное в христианстве. Но лишь через тайну Креста, который и делает эту победу настоящей.
Христианская судьба не печальна и не легковесна. Она реальна. Некоторые мрачноватые православные (увы, их много) до сих пор утверждают, что Христос никогда не смеялся. Интересно, что же Он делал, трапезничая и пируя? Сидел с мрачным видом осуждающего фарисея? Его первое чудо было совершено во время свадьбы, простое, радостное и неожиданное — преображение воды в вино. Здесь воля совпала с ожиданием, с музыкой чуда Так, по Кьеркегору, Господь, сидящий на небесах, прислушивается к тому, что мы делаем на земле, и хочет услышать эту чистую, неповторимую музыку судьбы.
МЫСЛИТЬ И ГОВОРИТЬ, ИЛИ ФИЛОСОФИЯ ВСТРЕЧИ
Чтобы слово стало услышанным, ему должно предшествовать молчание. Современность предельно болтлива — рабам говорения для начала надо стать хотя бы слугами молчания.
Нельзя философствовать в старых формах последовательного построения системы («Зачем вы написали толстую философскую книгу, когда и тонких-то никто не читает?»). Мыслящим можно быть только на уровне, связанном с известной степенью риска. Абсолютная щедрость и готовность к жертве
Выбирать свое время и место для рождения слов — формовать языковое событие. В котором слова представляли бы бытийные силы, именно здесь и сейчас именуемые живым языком За поэзией представить поэзис, за логикой — логос Дать возможность прорасти слову и языку Осуществить возвратное движение к гулу бытия — ужас реального — здесь и сейчас. Препоручить слово стихии собственного сказывания От сводничества интерсубъективности — к сказыванию бытия в языке.
Философский разговор как провокация и приглашение. Тот же стол и то же застолье, анекдот-бобок по инерции готов выплеснуться, но для того лишь, чтоб создать иллю-
282
А А. Грякалов
зию несерьезности -— кто же всерьез станет обозначать место и время серьезного разговора? Судьба всегда начеку.
Когда слова попадают в свое время и в свое место, им ничего не страшно. В каких пределах может быть услышан разговор тех, чьи имена вынесены на обложку? Философ способен говорить о многом таком, что как бы вовсе отсутствует в жизни других и оказывается ускользнувшим из повседневного житейского разговора. Именно ускользнувшее придает смысл — главное не то, что философ сказал, а то, о чем или перед чем он замолчал. Обращенные друг к другу слова на самом деле обращены к тому, что понуждает к словам и нуждается в них. О чем молчит то, что затронуто в разговоре? Перед чем примолкли его участники? О чем не посмели заговорить?
Когда говорят, что в России хватает слов, способных заменить собой все («тотальность всего существующего»), то на самом деле признаются в радикальной нехватке — отсутствии слов необходимых и живых. Даймон не хранит место и музыка сфер не слышна.
Вселенское молчание необходимо, чтоб народился новый язык («Место, в котором мы существуем, выпадает из времени, а время, в котором мы есть, не оставляет нам никакого места»)? Другие слова нужны: придут, и стершиеся слова сами собой увянут? Признание, понимание и призыв?
Нужда в словах побуждает к встрече и разговору. Но так любят в России говорить, что впору бояться (боящийся в любви несовершенен, поправят авторы-собеседники), впору отстраниться от всякого разговора, тем более готового превратиться в текст. Не станут ли представляемые слова еще одним умелым соблазном («ужасная прелесть»)? Чрезмерная одержимость символическим: смущает то же, что и прельщает.
Текст — изощренный автохтонный служака, запись — служба, ангел-писец представляет сказанное. Сказанное
Мыслить и говорить, или Философия встречи 283
становится записью и предписанием. Даже в искреннем высказывании может незаметно легко победить то, что осталось в памяти от прежде прочитанного. И дело вовсе не в том, что записанное ничем не рискует, — в житейском существовании на растопку рукописи идут вслед за газетами, а за рукописями — письма.
Событие встречи само по себе дар и чудо. Книжные люди, предельно внимательные к написанному («люди письма»), создают другое существование мысли — прежде написанное становится материалом живого разговора. У собеседника есть лицо.
Живой философский опыт. Коммунальная телесность и столь же коммунальные разговоры приобретают совершенно иную жизнь. Чудесно изменяется обыденность, в которой при всем неисчислимом множестве говорения не хватает умной речи.