– А я, представь себе, не хочу, чтобы этот президент умер, папочка.
Чиун улыбнулся.
– Все мы, все умрем когда-нибудь, Римо. Ты хочешь сказать – тебе не понравится, если его смерть наступит слишком скоро или будет слишком мучительной.
– Именно так. К тому же ты еще не видел нашего вице-президента.
– Ты хочешь сказать, что если президент умрет, его супруга не наследует престола?
– Нет, папочка.
– А его дети?
– И дети тоже.
– А этот вице-президент – он ему близкий или дальний родственник?
– Ни близкий, ни дальний.
– Значит, он не его внебрачный сын?
– Нет.
– Тогда все в порядке – мы доподлинно знаем, кто стоит за всем этим заговором; возможно, кстати, он тоже использует бесплатных убийц – что многократно умножает его бесчестье. Это человек, которому смерть президента выгодна. Мы принесем президенту его голову на золотом блюде – и позор бесплатных убийств в вашей стране навсегда закончится.
Четверо снова возобновили атаку, на сей раз решив зайти по двое с каждой стороны. Их возня начала надоедать Римо, по каковой причине он отправил в глубокий нокаут сначала одного – толчком локтя под левое ребро, затем другого – ударом в солнечное сплетение и собирался уже заняться остальными двумя, по его остановил сердитый голос Чиуна:
– Я прошу не забирать у меня моих, Римо. Это крайне невежливо.
В воздухе, подобно молниеносному языку ящерицы, мелькнул длинный ноготь – и один из нападавших повалился с багровой язвой на лице, в том месте, где только что был глаз. Из раны вытекала серовато-алая масса мозга. Сухая желтая кисть едва коснулась бешено крутящегося в воздухе лезвия – этого оказалось достаточно, чтобы оно завертелось вдвое быстрее и, описав последний круг, вонзилось в живот его обладателя. Полотенце, украшенное стеклянным алмазом, свалилось с головы, глаза борца за веру стекленели.
– Господи Иисусе, – прошептал Хамис аль-Борин, несколько дней назад почерпнувший свое звучное имя с пачки мыла, которое он по ошибке приобрел в супермаркете вместо кукурузной патоки. Больше сказать он ничего не смог – по подбородку потекла кровь, и ноги его подогнулись.
– Ну, допустим, – кивнул Римо, – Солнечная долина. Кстати, ты знаешь, что это дорогой и модный курорт?
– Я смогу увидеть там звезд? – оживился Чиун, ревностно смотревший все дневные телесериалы.
В последнее время, однако, он стал изменять привычке, что объяснял «изменой благочестию» со стороны режиссеров телепрограмм. Чиун не одобрял насилие и эротические сцены.
Подобрав с мостовой оранжевый бриллиант, Чиун некоторое время изучал его в свете уличного фонаря.
– Стекло, – презрительно пробормотал он. – В мире не осталось ничего настоящего. И как грубо сделано. Разве бывают оранжевые бриллианты? Это нельзя назвать даже подделкой, Римо. – Чиун расстроено ткнул носком сандалии лежащий рядом труп. – Всюду насилие. Даже в моих дневных драмах, некогда столь чудесных. Эту страну ни к чему спасать – она не стоит этого. Отбросы вашего общества всплывают на самый верх и оттуда управляют вами.
– А ты смотри старые записи, папочка, – посоветовал Римо.
Они двигались по направлению к Белому дому, где легче было поймать в это время такси до аэропорта Даллес.
– Это не то! Старые я все смотрю. Наизусть. И знаю все про всех звезд, которые там играли. И знаю, что мне они нравились больше нынешних. Потому что теперь в дневных программах звезды занимаются сексом, дерутся и грязно ругаются. Куда девались честность, наивность и чистота? – горестно вопросил Чиун, Мастер Синанджу и преданнейший поклонник «Планеты любви», последнюю серию которой дали в дневной программе несколько месяцев назад после двадцати пяти лет непрерывного показа. – Где теперь чистота и невинность, я тебя спрашиваю?
– А где ты видел их в жизни, папочка?
Римо показалось, что его вопрос не лишен известной логики.
– Они перед тобой.
Чиун гордо поднял подбородок.
Первый рейс на Солнечную долину оказался лишь в пятом часу утра, и, сидя в полупустом зале ожидания, Римо предавался воспоминаниям о множестве других аэропортов, где случалось ему ждать рейса, и в которых окончательно умерла его надежда на то, что у него когда-нибудь будет свой дом, где можно преклонить голову на знакомую с детства подушку и увидеть, проснувшись поутру, те же лица, которые видел минувшим вечером.
Нет, его удел состоял в другом – вместе с одиноким существованием Римо обрел способность столь совершенного владения своим телом, каким что-либо из живущих вряд ли мог похвастаться.