Я мысленно призвала на помощь всех святых языческого и христианского пантеона, подхватила подмышки Жрушко и поволокла ее, надрываясь, к себе в кабинетик. Ноевна не только внешне была похожа на старую клячу, она и весила, словно лошадь на пенсии. Уф! Успела в последний момент: еле-еле за мной закрылась дверь, как в зале раздалась напевная итальянская речь. Без особой осторожности бросив Эму в кресло, я уперлась руками в стол и стояла в этой позе минуты три, глотая ртом воздух и пытаясь восстановить дыхание. Придя в себя, я встряхнулась, пригладила волосы, надела улыбку и вышла в зал.
Итальянцы бродили кругами, осматривая составленную мной экспозицию с недоумением на лицах. Высокий барственный синьор, который постарше, явственно поморщился, у адвоката дрожали крылья носа: вот-вот расхохочется в голос. Если они начнут бесконтрольно выражать свои впечатления, пиши пропало! А потому пришлось немедленно приступить к объяснениям, что это за ужас такой и почему он расположен здесь, а не на свалке и не в магазине Армии спасения. С широко распахнутыми глазами и самым младодевическим выражением лица, имевшимся в арсенале, героическая Софи (это я) пинком загнала потерянный Жрушко башмак под кресло и вышла на середину зала. Не помню, о чем я там лепетала в состоянии шока: кажется, отпускала итальянскому искусству многословные комплименты, называла Италию прародиной красоты и гуманизма. А вот как я убедила растроганных итальянцев показать потомкам великого Джотто мусорную кучу (типа скульптура!) и рекламные постеры на тему крещения Руси (чисто живопись!)? Не иначе, как на меня озарение снизошло. В конце моей речи подошел, улыбаясь, высокий синьор, который помоложе, лет тридцати пяти. Его лицо уже не было таким надменным, а глаза — клянусь! — влажно поблескивали. Он взял мою руку и подозвал переводчика. Я навострила уши. Сейчас проверю, насколько помню язык:
— Скажи очаровательной синьорине, — начал мужчина приятным баритоном, — Что мы очень тронуты тем, как русский народ высоко ценит опыт итальянского искусства в развитии мировой цивилизации…
Язык я, оказывается, понимаю неплохо, даже не ожидала. Еще приятнее то, что я не просто "синьорина", а "очаровательная". Итальянец тоже душка: густые волосы лежат каштановой волной, глаза хищного желто-зеленого цвета, как у кошки, отличные зубы и тело благородно-удлиненных пропорций, а вдобавок к великолепию фактуры — изысканные манеры и учтивая речь. Вылитый Маугли — моя самая первая детская любовь — только Маугли цивилизованный. Наверняка у него есть жена, похожая на вороную кобылу, и трое милых сынков, причем старший уже возит девчонок на вечеринки, без спросу используя шикарный папин автомобиль.
Я бы целый век простояла в изящной позе чувствительной русской барышни, и все бы слушала добрые слова итальянца об утонченной печали и проникновенности русской культуры. Ведь желтоглазый красавец говорил это, глядя мне прямо в лицо и ни на миг не отпуская моей руки, и разжал пальцы, лишь когда закончил речь. Набриолиненный переводчик еще нудил по-русски, с ужасным акцентом пересказывая поэтичные комплименты итальянского Маугли и по ходу дела проглатывая целые предложения. Но подошел Дармобрудер и встрял в невыразительное "бу-бу-бу" толмача. Шефу приспичило пригласить нас в кабинет — для дальнейших переговоров.
Пропустив гостей вперед, он надвинулся на меня, как линкор — на прогулочную яхту:
— Где Жрушко? Ты почему ее не нашла?
— Почему не нашла? — количеству яда в моем голосе позавидовала бы черная мамба, — Нашла. И даже доставила в безопасное место, хотя сомневаюсь, что вы оцените мои усилия!
— Какое еще безопасное место? — Дармобрудер был на пределе, — А здесь что, опасно? Кто ей тут будет угрожать? Ты, что ли?
— Ну что вы! Клевета, дорогой босс! — мне определенно пора менять фамилию с Хряпунова на Медоточиева, — Не Жрушко угрожали, а она угрожала. Вам и вашему бизнесу. Смотрите!
Прежде чем распахнуть дверь в свою каморку, я осмотрелась: все ли последовали за Верочкой в кабинет Дармобрудера. Бог знает, каким перформансом порадует публику наша Эму. Нет, горизонт был чист. Я открыла дверь, отвернувшись и наблюдая за входом в зал. Рядом со мной вдруг раздалось звучное восклицание из трех букв, которым любой истинно русский выражает изумление и негодование. Ну, скажем, версия американского "упс!". Я взглянула на босса. До чего колоритное зрелище! Корявая фигура окостенела в полусогнутом полуприседе, галстук от Hugo Boss, ничуть не прикрывающий обширное брюхо, сбился на бок, прядь "внутреннего заема", которую он приклеивает к лысине намертво, встала дыбом. Глаза у Дармобрудера были как в очках с пружинками — если дать подзатыльник, глазки вываливаются и повисают где-то в области груди. Но вот он вышел из состояния ступора, и мы вошли в мою комнату. Эму почти совсем сползла на пол, в кресле ее удерживала одежда, превратившаяся в толстый комковатый жгут вокруг тела. Ей было явно неудобно, лицо у бедняжки было страдальчески-плаксивое, но она все равно не просыпалась. Обозрев серые подштанники Жрушко и ее неизящную позу, шеф наконец-то спросил: