Все началось с того, что, вперед выступила Веревкина и басом произнесла: "Осанна!" Я и Дармобрудер поперхнулись. От проклятой шизофренички так благоухало мужской туалетной водой, что казалось — мы все пришли побриться в дешевую парикмахерскую. Итальянцы радостно закивали и протянули руки для рукопожатия. Они, видимо, решили, что эту жуткую бабу зовут Осанной.
Тем временем Элеонора рассматривала мужчин-художников с выражением напряженного размышления на лице. Потом она подозвала переводчика и сказала ему пару фраз. У толмача тут же лицо перекосилось, стало безумным, глаза вылезли из орбит, как будто он получил удар ногой в пах и не имеет возможности даже застонать. Но довольно скоро шустрый малый понял, на кого здесь можно переложить непосильную ношу ответственности за Элеоноркины глупости. Тогда он широко улыбнулся и бодро направил стопы в мою сторону.
— Синьорина Брилла хочет спросить господ русских художников, за что они сидели?
— Где? — тупо брякнула я, — Где сидели?
— В тюрьме, — сияя белозубой улыбкой, ответил, ухмыляясь, прилизанный малый — вылитый половой из трактира, — Синьорина Брилла полагает, что каждый русский интеллигент сидел в тюрьме. Она считает, что только простые русские мужики не сидят в тюрьме.
— Почему? — так же глупо пробормотала я.
— Потому, что они рождаются в лагере, — пояснил переводчик.
Мы стояли и глазели друг на друга, не зная, как нам поступить в этой идиотской ситуации, чтобы не выглядеть главными идиотами. Я никак не могла найти слов для внятного объяснения любимой метафоры наших масс-медиа: "вся Россия — огромный тюремный лагерь". Чувствовалось, что это нехитрое утверждение глубоко врезалось в память сдобной, словно кексик, но недалекой итальянской девушки. Пока я вращала глазами и безмолвно открывала и закрывала рот, время было упущено безвозвратно. Выяснилось (к сожалению, с опозданием), что легковерная дамочка очень слабо и отрывочно, но говорит по-русски. Она продефилировала через кабинет к Мокростулову и любезным тоном поинтересовалась:
— Ви били турмэ?
— Чего? — крякнула жертва перестроечной чернухи, выпучив глаза, как омар в кастрюле.
— Турма! — терпеливо повторила синьорина, потом пошевелила в воздухе округлыми пальчиками и добавила радостно, — Ла-гер! Зо-о-на? За что вы в зона?
— Да я, собственно, — смутился Мокростулов, невпопад хлопая руками по карманам штанов, точно в поисках справки о полной своей реабилитации, — я не то, чтоб очень в зоне, так, пятнадцать суток, давно, два месяца назад, так, погорячился…
— А-а-а! — всплеснула руками синьора Брилла, — Ви муж-жи-ик? Рюски мужи-ик?
Господи, лучше бы она обратилась не к нему, а к Мыльцеву: уж он бы за словом в штаны не полез!
От непредсказуемой реакции Мокростулова нас оградил, как ни странно, Табуреткин. Пока форпост неоавангарда раздувался от натуги и вспоминал хоть какое-нибудь дипломатичное ругательство, уязвленный сомнением в его принадлежности к мужскому полу, Табуреткин подскочил к роскошной итальянке, чмокнул ей ручку чуть выше запястья, чем немало напугал бедняжку, и бойко отрекомендовался:
— Русский мужик тут я!
Большая часть аудитории остолбенела. Вряд ли на просторах отечества можно найти внешность, напоминающую русский тип меньше, чем облик Табуреткина. Итальянцы, впрочем, поверили заросшему до бровей Табуреткину на слово, слабо разбираясь в этнических тонкостях. Тем более что именно этот тип "рюски мужика" им постоянно показывали в западном кино про славянскую жизнь за железным занавесом.
Чингьяле без восторга смотрел на свою помощницу, которая плыла по офису, как по облаку, пока Табуреткин мелкотравчатым бесом увивался вокруг, что-то проникновенно бубня. Элеонора вряд ли понимала скороговорку "рюски мужика", но по интонациям чувствовала — комплименты. А потому она любезно улыбалась толстогубому барбосу, уязвляя самолюбие обескураженного гурмана-адвоката.
— Я думаю! — услышали мы пронзительный монотонный голос, — Думаю, нам надо серьезно поразмыслить об окружающем нас пространстве мечты!
Амба! Вступил Мыльцев. Этим выкриком он всегда привлекает внимание аудитории к своей особе. Сейчас он затянет речь на полчаса минимум, а итальянцы покушавши, отяжелевшие и сонные. Когда они захрапят, возникнет очередная неловкая ситуация. Получатся не переговоры, а комедия положений, со мной в качестве Луи де Фюнеса. Я еще не знала в тот момент, что самое скверное ждет "Кому-АРТ" впереди. Раздался громоподобный бас Веревкиной: