На работу я позвонила уже вечером, и голосом умирающего лебедя, который раздумал петь лебединую песню, произнесла:
— Верочка! Это Софья! Горе-то какое! Как вы там?
Далее примерно полчаса я не вступала в разговор, и даже не особо прислушивалась к причитаниям секретарши. Девочка она славная, но на известие об убийстве все славные девочки реагируют одинаково, а некоторые даже до самой старости: крики, стенания, "ой, что теперь будет", "какой ужас" и прочие нехитрые фразы, выражающие скорбь пополам с потаенным восторгом от собственной причастности. Пока Верочка перебирала весь ассортимент, я успела покурить, сделать себе еще чашку кофе, надеть теплые носки и просмотреть журнал "ТВ-парк" на следующую неделю. В завершение разговора мне было дано множество советов по поводу лечения сильных ушибов, а Жрушко, наконец-то проспавшаяся после того кофеечка и выползшая на служебные галеры, самолично порекомендовала посидеть дома пару дней, лелея свой ушибленный затылок. Я искренне согласилась.
До чего приятна возможность ничего не делать в рабочее время! Блаженство, усугубленное сознанием, что все остальные пашут безвылазно! Я, позевывая, побродила по квартире, поиграла с компьютером в ма-джонг, от души разложила пасьянс "Осажденный замок", приготовила себе перекусить, а потом вдруг ощутила прилив активности и решила сходить в мастерскую, забрать сумку из ремонта.
Люблю сумочки, которые женскими можно назвать с изрядной натяжкой — потому что это унисексуальные, вернее, асексуальные научно-хозяйственные баулы. Вечно в них лежат тонны книжек, купленные по дороге продукты, вот ручки и не выдерживают. Мастерская была через дорогу, поэтому я не стала беспокоить Оську просьбами о сопровождении: не может же проклятый убийца и злодей караулить момент моего пробуждения на лестничной площадке. Выдавая мне заскучавший по хозяйке баульчик, приемщица попеняла на мою рассеянность: оказывается, дедушкин дневник все это время куковал в старой сумке, во внутреннем отделении, застегнутом на молнию. Когда я сдавала занемогший саквояжик в мастерскую, даже и не заметила, что не все оттуда вытряхнула — книжечка-то легкая. Оставшаяся часть дня тянулась медленно-медленно. Кавальери не звонил, Оська — тоже. Я вспомнила недавнее свое обещание накормить Иосифа и Даню пирогами и принялась за стряпню. С одной стороны, мучное портит все, кроме настроения, с другой стороны, слово надо держать, особенно если больше нечем заняться.
В Оськину дверь я звонила локтем, потому что руки у меня были заняты пирогами, целыми двумя. Гершанок открыл сразу же, в зубах у него был карандаш, а за ухом — зажженная сигарета. Я, к счастью для моего приятеля, ничего не пыталась объяснять на словах: молча вошла, поставила оба блюда на тумбочку в прихожей, достала огнеопасное "украшение" из рыжей Оськиной шевелюры, потом — карандаш из его рта, после чего так же молча показала ему оба предмета и покачала головой. Иосиф тоже разыграл что-то вроде пантомимы, выражавшей недоумение, благодарность, извинения и приглашение войти.
В комнате, согнувшись над журнальным столиком, сидел Данила. Перед Осиным приятелем лежало два крошечных листочка бумаги, и он сосредоточенно пялился в них, обхватив голову обеими руками. Услышав мое: "Привет тебе, о мудрейший!", Даня вскинулся и посмотрел на меня затуманенным взором, с трудом осознал, кто перед ним, и наконец выдал:
— О, Соня пришла!
— Дань, — озабоченно присел рядом с товарищем Ося, — ты отвлекись на минутку! Соня пришла, пирогов принесла! Чай будешь?
— Я? — Данила оглядел нас прозрачными глазами, такими задумчивыми, словно в него вселился марсианин, а прежняя личность так и не выехала, — Да-а… наверно…
— Да-аня!! Сориентируйся! — взвыл Иосиф и защелкал пальцами перед носом друга, погруженного в себя, словно батискаф — в Марианскую впадину, — Хватит медитировать! Чай будешь, или кофе, говори!