— Да-а, — протянул Иосиф, — Кто же у тебя, Сонь, "топтуном"-то подрабатывал? Он про твои привычки все вызнал, досконально! Наши подозреваемые на сыскарей никак не тянут!
— И еще: приглашение Дармобрудера приехать вечерком с бумажками мог услышать только тот, кто постоянно торчит у его кабинета и знает каждый шаг босса. Короче, это охранник. И ключи у него есть, и он в курсе кто когда придет, уйдет, ну и все такое…
— Скорее всего, — кивнул Оська, — Я заметил: дверь в офис — прямо возле стола секьюрити. Оттуда легко можно слышать, о чем говорят в предбаннике. Шеф мог вызывать тебя, звоня из приемной, а не из своего кабинета, и охранник…
— Нет, он звонил из кабинета! — воскликнула Соня, перебирая в уме какие-то личные информационные источники, — Мне секретарша все в подробностях рассказала. Значит, так: босс звонил из кабинета, дверь в предбанник была приоткрыта, но охранника не было на месте, Дармобрудер его отправил к туалету, дверку отпереть в фонды… — она запнулась, — Боже мой… итальянцы! Значит, кто-то из делегации приехал к шефу и сидел у него, а потом пошел в сортир! А шеф воспользовался моментом и вызвал меня. И если тот самый итальяшка дождался моего приезда…
Нехорошие предчувствия росли, как снежный ком. Вот уже и гости из солнечной Италии попали в число подозреваемых.
— Пока такая картина получается, — произнес Иосиф, рисуя на подвернувшемся клочке бумаги затейливую каракулю на кривеньких ножках, — Секретарша слышала, как Дармобрудер тебя вызвал, но она же тебе сообщила, что охранник — вне подозрений, его в холле не было. А кто именно приезжал к шефу? Она тебе сказала?
— Н-не помню, — от воспоминаний о темном кабинете с мертвецом в кресле у Сони, наверное, по спине мурашки стадами побежали, — то ли Вера не говорила, то ли я не расслышала…
— Ну, Бог с ним, — отмахнулся я, — этот итальянец на злоумышленников работать не может. Он с тобой только что познакомился, и ему известно меньше, чем остальным. Сейчас речь — о той вещи, которую они ищут. Это штука старинная, скорее всего, дедушки твоего. Ее ведь пытались найти внутри его мебели, разбирали ее, обивку порезали, Остапы хреновы. Только это не драгоценности, как мы вначале предполагали.
— А почему-у? — разочарованно протянула Софья.
Ужасно обидно девушке сознавать, что, по-видимому, состояние предков так и не свалится с подобревших небес на пострадавшую Сонину голову. А оно было бы ей очень кстати, это богатое наследство, упрятанное предусмотрительными прадедами от невзгод революционно-военных времен! Ну, хоть бы бриллиантик какой или ожерелье из топазов "глубокого винного цвета"… Эх, до чего же не везет!
— Не будь ребенком! — совершенно в Оськиной манере напустился я на погрустневшую Соню, — Ну, подумай ты головой: рискнул бы человек носить на себе ювелирные ценности, да еще постоянно? А вдруг ограбление? Автокатастрофа? Или просто упадешь, повредишь что-нибудь, да и попадешь в травмопункт? Там же раздеваться надо! Или, думаешь, гипс тебе прямо на рукав наложат? Или насыплют в брючки алебастр, а сверху польют водичкой? Ну какая санитарка устоит против изумруда карат в триста, если он у тебя из… м-м-м… кармана выпадет?
— Не бывает! — коротко отреагировала Софья, останавливая поток моего красноречия, — Таких изумрудов не бывает. В России самый большой изумруд хранится в Оружейной палате, в окладе Казанской Божьей матери. Их там два, по сто с чем-то каратов.
— Выс-сокая вы специалистка, Софочка! — усмехнулся я и посмотрел на Соню незнакомыми глазами, словно видел ее в первый раз.
А она ответила надменным и немножко театральным взглядом, скорее всего, по общей женской привычке. Было видно, как в душе у Софьи растет кокетливое смущение от повышенного внимания давнишнего приятеля, а сейчас к тому же и партнера по расследованию — в общем, совершенно неподходящего объекта для флирта. Никогда еще благонравная Сонечка не проявляла склонности нравиться любому более ли менее симпатичному мужчине, просто так, инстинктивно. Может, ей комплексы мешали? Или инфантильность? Но ведь и я на нее никогда не смотрел таким "особым" взглядом… А Ося ехидно наблюдал и незаметно (как ему казалось?) ухмылялся. Когда молчание стало затягиваться, я кашлянул и закруглил свои рассуждения: