"Я спрашиваю себя: как мог я прощать все? Исповедовать его грехи и отпускать их безо всякой епитимьи? Не возмущаться, не делать сцен, не пытаться сохранить остатки самоуважения? Куда исчезли в те годы моя чистота, мое бескорыстие, моя независимость? Да и были ли они у меня, не лгу ли, воображая, каким я был до встречи с Винченцо? Увы, ответы на рвущие мне душу вопросы и сегодня невозможно найти. Я был, словно живые весы — на одной чаше нравственный запрет, на другой — опьяняющее меня безумие. Ради того, чтобы сохранить хотя бы видимость любовной связи, я падал с этой чашей безумия все ниже, в пропасть. Винченцо подолгу рассказывал о своих любовниках — бесцветных английских лордах, грубых испанских моряках, манерных французских художниках, чернооких арабских шейхах — и наблюдал за мной, за моей болью. Он смеялся, говоря, что однажды я взорвусь, будто бомба. А я, напротив, чувствовал, что в моей душе растет и растет холодная глыба, ее острые грани ледяными ножами резали мой мозг. Однажды в Париже он привел в нашу квартиру женщину — он, презиравший Евино племя, привел голодную уличную девку с острыми ключицами, стриженную под мальчика и тощую, как собачонка. Она торопливо глотала изысканные блюда, доставленные из лучшего ресторана, вино пила так жадно, что оно струйками бежало по ее остроносому замурзанному личику в ложбинку между едва заметных грудей. Винченцо наблюдал за ней со снисходительным презрением, потом заставил принять ванну, сам причесал ее, надушил и уложил в постель — между нами обоими. Мне бы понять в ту минуту, что происходящее — больше, чем обычное мучительство — это грядущее проступает сквозь настоящее, будущее подает мне предостерегающий знак. Понять — и уйти. Но нет, я лежал и терпел отвратительную возню рядом с собой, бешеное пыхтенье и задавленное попискивание — точно кот играет с мышью, прежде чем задушить…" Ф-фу, ну и нравы были у этого Винченцо! Похоже, желание отомстить своему палачу копилось у деда годами — уж очень изощренно доставал его любовничек.
"Возможно, причина моей терпеливости — в том, что Винченцо был артистом. Ему не хватало собственной натуры, чтобы объять все радости мира. Неуемная фантазия поставляла пищу для бездонной жадности его желаний. И ни воображение Винченцо, ни чудовищный его аппетит не могли ни превозмочь, ни покориться. Кавальери постоянно выдумывал все новые роли и маски для себя и для меня. Для некоторых персонажей и сцен он сам рисовал костюмы, обставлял комнаты, даже использовал грим. Я помню его неистовым Роландом, Оскаром Уайльдом, Натом Пинкертоном, Гаруном аль-Рашидом… Войдя в образ, он менялся весь, даже тембр голоса становился другим. Это постоянство изменчивости притягивало к нему людей, как притягивает морской пейзаж. Винченцо был не похож ни на кого — и даже не похож на себя. Скука в его обществе была вещью немыслимой, и если бы Кавальери не утомляло всеобщее обожание, мы с ним ни на минуту не оставались бы одни. Временами Винченцо охватывал настоящий азарт завоевателя сердец, он жаждал нравиться всем, точно золотой червонец. Потом это проходило, и он капризничал по неделям, не желая никого принимать и даже отказываясь совершать прогулки. Дни подобного уединения вдвоем были самыми счастливыми в моей жизни…" Оказывается, не было у меня никакого дедушки. У меня было две бабушки. Совершенно женское восприятие мира. Живи дед на полвека позже, из него бы вышел транссексуал. Ну, как минимум трансвестит.
"Он все чаще стал заговаривать о продолжении рода. Буйство прихотей уравновешивалось в нем незыблемостью предрассудков. Род Кавальери, с его пятисотлетней историей (думаю, большей частью вымышленной) — вот что он действительно ставил превыше всего. Видимо, понимая, что посвятить фамильной чести всего себя он не сможет, совсем еще ребенком Винченцо решил: пусть первая половина жизни пройдет в удовольствиях, а вторую следует положить на алтарь родовой славы. Не такое уж опрометчивое решение для невинного дитяти! После тридцатипятилетнего рубежа мысли о женитьбе — конечно, только ради наследника — посещали Кавальери все чаще. От его рассуждений я приходил в бешенство и начинал кричать о том, что подобное насилие над собой — глупость, глупость и еще раз глупость! Винченцо вяло соглашался, но вскоре как бы ненароком начинал рассказывать о подвигах своих прапрадедов, каялся в собственной никчемности и бесполезности, а заканчивал неизменно тем, что выражал надежду на рождение сына, достойного унаследовать все достоинства и все состояние Кавальери. Высокое происхождение не оставляло бедняжке моему никакого выбора: рано или поздно ему пришлось бы вступить в законный брак с девицей равного положения и крепкого телосложения. Винченцо клялся, что если он и пойдет на такое, то союз его будет формальным, ни к чему не обязывающим ни одну из сторон. А я верил ему. Я всегда ему верил…" Кажется, история приближается к кровавой развязке. Аллах акбар! А то "добросовестный ребяческий разврат" Винченцо Кавальери уже и меня разозлил, что уж говорит о моем деде, который кушал это… блюдо битых пятнадцать лет!