Там стоял дым коромыслом: какие-то люди обмеряли мебель, записывали невнятные показания икающей от ужаса тети Кати и совсем уж непереводимое мычание и кряканье двух соляных столбов — Игорька и его напарника Вадима, а в углу лежало приготовленное к перевозке тело. Когда я узнала, кому оно принадлежит, в голове странно зачирикало, все расплылось вокруг — и вдруг погас свет.
В себя я пришла уже на диване в приемной, с мокрым лицом и в расстегнутой до пупа кофте. Весь мир невыносимо вонял, в голове щипало, а из глаз лились слезы. Тетенька в белом халате похлопывала меня по щекам и приговаривала, водя ваткой у меня под носом:
— Просыпайся, девонька, просыпайся… Та-ак, та-ак… Что ж мы такие нежные, милая? Ну, все, все…
Я приподнялась и села, встряхивая башкой, точно взнузданная лошадь. Постепенно пейзаж прояснился, в мозгах рассвело, но снова накатила серая удушливая волна. Вера! Убили Веру!
Бедную девочку утром нашли в кабинете шефа, лежащую на ковре лицом вниз с перерезанным горлом — в том самом месте, где и мне однажды довелось отдыхать от трудов праведных: тетя Катя попросила Игорька открыть кабинет директора. Знали бы они, что за находку там встретят! Вера лежала ничком, ковер промок насквозь, и вся мебель была в жутких запекшихся потеках, будто кабинет поливали кровью из шланга. Горло секретарше располосовал острейший ятаган, который Дармобрудер когда-то привез из Турции и держал на подставочке в шкафу. Еще и похвалялся, сволочь, что это настоящее боевое оружие, а не декоративное фуфло для туристов! Заляпанное кровью орудие лежало, упакованное в пакетик, но и отсюда было видно, что рукоять вытерта до блеска. Какие уж тут отпечатки!
На мое счастье, ничего особенного следователь от меня не ждал, и вопросы были самые стандартные: с кем общалась покойная, не упоминала ли про служебные и домашние конфликты, не имела ли недоброжелателей, не вела ли финансовую документацию, и прочее, и прочее. Я на все отвечала односложным гуканьем, не более членораздельным, чем "показания" наших богатырей из секьюрити, и скоро была отпущена с миром. Выйдя в холл, я узрела следующую картину: среди мельтешащих туда-сюда сотрудников стояли мои мужики, все трое — Данила, Ося и Франческо — и курили, мрачные и безмолвные, как скалы в пене прибоя. Я подошла к ним, слабым голосом попросила подождать еще минутку и нетвердыми стопами отправилась на поиски чертовой страусихи, вызвавшей меня сюда.
Эму нашлась в моем собственном кабинете — она самозабвенно рылась в столе с энергией помоечной крысы, непристойно сопя и похрюкивая. Во мне словно фейерверк взорвался: от самоконтроля остался пшик с разноцветным дымком, брезгливость соединилась в невообразимый коктейль с бешенством, чувства вины и горечи потребовали сию же минуту предоставить им выходной клапан. Я с огромным наслаждением подошла сзади к стоящей на четвереньках Жрушко — и, замахнувшись не хуже Пеле, историческим ударом заехала по вислому заду старой клячи, обтянутому скромно-неброско-ноской дерюжкой. Ноевна издала каркающий звук, и голова ее, мячом влетев в распахнутые недра письменного стола, проломила заднюю панель. Я всегда подозревала, что это фанера.
Следующие полчаса я как резаная орала на всех заходивших в мой закуток, бросая бумажки и безделушки в объемистую картонную коробку — в Америке уволенные без выходного пособия именно так себя ведут, я в кино видела. Да, за первый успех на ниве футбола я заплатила немалую цену. Но оставаться в Богом проклятой "Коме" мне было невмоготу. Да еще под началом Эму. Кстати, свою физиономию страусиха еще недели три не сможет демонстрировать, ни в каком обществе — ни в приличном, ни в интеллигентном. Глазки сливами и нос баклажаном ей обеспечены. А работа… Можно и полегче найти. И даже несколько — по совместительству. Дояром-шпалоукладчиком, например.
Парни отнесли коробку с барахлом в машину, а Франческо с демонстративным почтением распахнул передо мною дверцу. Вылитый Паратов, только что шуб в лужи не бросает. Стараясь соблюсти царственную осанку, безработная Хряпунова села в Данькину "Вольву", словно в "Порше". В общем, под звук свирели мы удалились в закат, а глазевшие вслед сотрудники должны были увидеть, как в небесах загорается надпись "The end". "Мы едем, едем, едем…"
— Мальчики, а не принять ли нам по маленькой? — вырвалось у меня почти непроизвольно.
Даня с Оськой переглянулись, а Франческо, почему-то севший в машину вместе с нами, поднял бровь, не поняв ни слова.