«Чайный столик с гнутыми ножками с удлиненными основаниями, изящно сужающимися к передней части. Вроде танцующей элегантной бабушки. Возможно, моей собственной, ненайденной танцующей бабушки. Вторая четверть восемнадцатого века, вероятно из Филадельфии».
Сироты визжали от удовольствия, их крошечные коленки, ободранные о ковер, кровоточили.
«Эта конторка с основанием в виде литавры — явно беременна. Портрет моей матери, вынашивающей меня? Ее бока в нижней части сильно увеличены в объеме. Сблокированный фасад».
В двух номерах он обнаружил расписные кресла-качалки работы пенсильванских немцев. Бледные, с нездоровой желтизной, ребятишки раскачивались на них так сильно, что могли взлететь, распаленные своими детскими мечтаниями.
Когда наконец пришло время ложиться спать, Майкл, безусловно, мог выбрать себе любую кровать. Правда, в основной своей массе это были кровати современного типа, а потому не представляли для него интереса. Если и попадались старинные, то обычно это кровати марки «Дженни Линд» с простыми колоннами и навершиями в виде катушек, а изредка встречалась кровать работы Белтера — с огромной передней спинкой, покрытой резными листьями и завитками.
В конечном счете Майкл остановил свой выбор на кровати с ремешками, этих ремешков было так много, что казалось, будто спишь в клетке. Зато он был в безопасности, как все. Майкл задремал, и ему привиделся лес, полный детей, они привязывали друг друга к деревьям. Потрескивание в стенах спальни действовало Майклу на нервы, но в конце концов он смог уснуть. Той ночью ему, как всегда, снились мальчишечьи сны. Ни деловые, ни семейные заботы их не нарушали.
Лишь проснувшись, Майкл обнаружил, что в этой комнате есть стена, расписанная по трафаретам. Конечно, для здания 1850-х годов это довольно неожиданно, при имевшемся в то время выборе обоев промышленного производства, однако он предположил, что выполнено это было намеренно — несомненно, с использованием старых трафаретов, — чтобы создать неповторимый эффект, сделать комнату уникальной. Удивительно, что эта стена осталась неизменной после многочисленных перекрасок и переделок в течение многих лет. Обычно любого владельца раздражают расписанные по трафаретам стены, доставшиеся от предшественников, из-за присущих такой росписи несовершенств, пусть и небольших, а еще примитивных узоров.
Но Майклу они понравились, поскольку придавали комнате особенный вид. Впрочем, скорее всего, эта стена уцелела по единственной причине: просто гости отеля не имели возможности ее видеть. Оглядывая старые стены и грубую мебель, он все больше убеждался в том, что данную комнату не сдавали, как другие. Так что владельцу не приходилось за нее краснеть.
Рисунок на стене необычный. Бордюр — довольно стандартный: листья, виноградные лозы и ананасы, вполне похоже на работы Мозеса Итона-младшего. Некоторые из трафаретов, которые Майкл обнаружил в подвале, совпадали с этими очертаниями. Между этими бордюрами, однако, находилась роща деревьев. По большей части плакучие ивы, тоже вполне обычные, опять-таки заимствованные из работ Итона. Но среди этих ив то тут, то там попадалось другое дерево: возможно, дуб — он в этом не уверен, — обвязанное толстым канатом, а может, это змея, обвивавшая ствол и ветви. Пожалуй, дерево было именно обвязано, поскольку канат или змея будто тянули его ветви вниз, заставляя их расти в неестественном направлении, и ствол был весь изогнут — что существенно нарушало закон классической симметрии, применяемый обычно при оформлении стен.
Совершенно очевидно, что рисунок именно этого дерева был чересчур замысловат, чтобы его наносили с помощью единственного трафарета. Должно быть, форм было несколько и они накладывались друг на друга. Но цвета слишком поблекли, а краска осыпалась, и рассмотреть что-либо в деталях уже не представлялось возможным, как если бы какая-то уборщица в прошлом пыталась стереть обвязанные деревья — но не ивы — с помощью металлической мочалки.
Майкл опустился на четвереньки. Плинтус весь покрыт царапинами — подписями множества разных детей. Из вестибюля снаружи донеслись далекие раскаты грома, сотни сиротских ручек и ножек молотили по полу в знак протеста, их крики постепенно становились все более разборчивыми. Выбери меня. Меня, меня, меня…Майкл начал сомневаться, что Виктор Монтгомери когда-либо уезжал учиться, что он вообще хоть раз покидал этот отель и исчезал из-под бдительного ока своего отца. Голоса в вестибюле звучали глухо и как-то странно искаженно. Деформированные эмбрионы.Словно из-под воды. Царапины на плинтусе поранили кончики его пальцев.
Майкл выполз за дверь и продолжил двигаться на четвереньках несколько пролетов вниз по лестнице. Безликие дети облепили его, они толкали и пихали Майкла, но он не переставал ползти на коленях. Он маневрировал среди массы ножек, какие-то странные предметы мебели преграждали ему путь, перекрывая все пространство от стены до стены, каждый из них пытался схватить его своими ремешками и деревянными ручками и изогнуть его под себя. Он вскрикивал, когда их острые ножки пинали его, и прикрывал лицо, когда сквозь лес проносился ураганный ветер, громко по-старчески завывая.
Майкл задержался у окон фасада и подплыл к стеклу. Люди — целая толпа — глазели на него, показывали пальцами, постукивали по стеклу. Он взмок от пота, который туманил стену из стекла. Его глаза стали больше рта. И как Майкл ни вглядывался в тех, кто был снаружи, он так и не увидел ни единого лица, которое напоминало бы его собственное.
ГААН УИЛСОН
Мистер Льдинка
(Пер. В. Двининой)
Гаан Уилсон известен как один из самых популярных американских иллюстраторов, его мрачные работы регулярно появляются в «The New Yorker», «Playboy», «The Magasine of Fantasy & Scince Fiction», «National Lampoon», «Punch», «Paris Match» и прочих. Он иллюстрировал «„Ворон“ и другие поэмы» Эдгара Алана По для первого выпуска «Новых классических комиксов» и обеспечивал оформление «Weird Tales No. 300», издания, посвященного Роберту Блоху.
Его короткие рассказы появлялись в таких разноплановых сборниках, как «Омни» («Omni») и «Наследие Лавкрафта» («Lovecraft's Legasy»), выходили также и его персональные издания: «Кладбищенский стиль Гаана Уилсона» («Gahan Wilson's Graveside Manner»), «Ничего святого?» («Is Nothing Sacred?»), «Орешки» («Nuts»), «Последняя шалость Эдди Деко» («Eddy Deco's Last Caper»), «Утка, которую все любили» («Everybody's Favourite Duck») и несколько детских историй, включая серию о Гарри, толстом медведе-шпионе («Harry, The Fat Bear Spy»).
О себе Уилсон сообщает, что, когда он родился в Эванстоне, штат Иллинойс, дежурный врач официально признал его мертвым. Воскрешенный другим медиком, окунавшим его попеременно в тазы с горячей и холодной водой, Гаан выжил, чтобы со временем выйти в первые ученики Школы искусств Чикагского института, куда он поступил в надежде стать настоящим художником-иллюстратором.
Читающей публике отлично известно его хулигански-извращенное чувство юмора, в избытке представленное в нижеследующем «трогательном» рассказе…
Дети, вы слышите музыку? Летящий над улицей радостный звон? Слышите этот немудреный — динь-динь-динь, динь-ди-лень — напев, сочащийся сквозь зелень листвы и голубизну небес, сквозь густой и неподвижный летний зной? Это мистер Льдинка на своем грузовичке и его вкуснейшее мороженое! Толстенькие пористые холодные шарики в хрустящих вафельных трубочках! Сочные брикетики в глянцевой шоколадной глазури, насаженные на палочки! Мягкие розовые освежающие завитушки, тающие в стаканчиках!
Звон приближается, тесня жаркое марево, — динь-динь-динь, динь-ди-лень, — и дремотная, потная лень в мгновение ока сменяется восторженным возбуждением. Бобби Мартин больше не валяется в густой траве, тупо пялясь на невесомые летние облака и не видя их; он уже вскочил и бежит по лужайке спросить мать, клюющую носом на крылечке над журналом, едва не выскальзывающим из ее пальцев, нельзя ли ему получить немного денег на ледяную лимонную лягушку.