— Эклер? Это что-то новенькое. Для мамы?
Она помотала головой, звякнула парой четвертаков и отступила.
— А тебе, Ким? — осведомился Касс. — То же самое?
— Ким-бер-ли! — прошепелявила вторая. Передние зубки у нее выступали вперед, и при улыбке раздвоенная «заячья губа» открывала что-то розовое и влажное, как жевательная резинка. — Мне с помадкой.
Он протянул ей мороженое с помадкой. Остальные ребятишки столпились у кабины, выкрикивая заказы. Я доставала мороженое из холодильника, вся в морозном дыму. Когда убежал последний маленький покупатель, Касс развернул грузовик и мы выехали обратно на дорогу.
В каждой лощине я видела одно и то же: бесконечная процессия детей тянулась под слепящим солнцем. Меня уже поташнивало от бесконечных сигарет и пломбиров. Глаза болели. Пейзаж выглядел яркой плоской картинкой, передержанным снимком, а дети мелькали, как при ускоренной съемке: сперва самые крошечные мальчики и девочки, улыбчивые и чумазые, словно их только что выдернули из грядки; за ними — старшие братья и сестры, диковатые создания с раскосыми глазами, пожелтевшими от солнца. Голые руки и ноги у всех были гладкие и золотистые, как персики. Девочки-подростки, одна — в болтающемся на тощей груди материнском лифчике. Изредка паренек — грубоватый и неуклюжий, с комком жевательного табака за щекой. И наконец, еще один малыш, ковыляющий к грузовику за матерью, не удостоенной золотых колец, оставляющий в пыли следы босых ног.
— Дикие девчонки, — тихо сказал Касс, глядя, как они отбегают от грузовика, перемахивают через заборы или на секунду задерживаются на верхней жердочке, глядя на нас блестящими глазами. — Как стрекозы, — пробормотал он.
Я тоже видела блестящие стрелки стрекоз, мелькающие среди сосен. Блеснут в ветвях — и пропали, изящные тела раскрошились на солнце.
Мы ехали все дальше. Дома попадались реже и были старее, телефонных столбов почти нет. Грузовик протискивался по таким узким дорожкам, что я стала задумываться, как мы поедем назад в темноте. Я стояла за водительским креслом, балансируя на ходу, — так было лучше видно солнце, пляшущее между далекими вершинами. Передо мной ерзал, выкуривая сигарету за сигаретой, Касс.
— Посчитай, набралось ли у нас на ящик пива, когда вернемся? — крикнул он, перекрывая рев мотора.
Руки у меня сразу стали пятнистыми: пенни и четвертаки были липкими от смолы, жвачки и налипших пушинок. Я скорее почувствовала, чем увидела, что одна монета отличается от остальных. Из-за веса я сперва приняла ее за серебряный доллар.
— Что это? — Я подбросила монету на ладони и протянула Кассу. Она потускнела от старости, но буквы еще читались под косыми лучами солнца и блеснули, когда Касс взял у меня серебристый кружок. — Смотри, даже не английская.
— Еще одна? Он иногда дает мне такие. Это настоящее серебро.
Я снова взяла монету и взвесила на руке:
— Чего-то стоят?
— Их берут на вес серебра, — резко ответил Касс и покраснел. — Я говорил Сэму. Но он не захотел забрать, — словно оправдываясь, добавил Касс и наклонился, обводя пальцем буквы на монете. — Это греческие монеты. По-настоящему старые. Я отнес их в магазин марок в Сионе, и мне дали по двадцать зеленых за каждую. Эту можешь оставить себе. Мне давно такие не попадались.
— Бьюсь об заклад, они стоят дороже двадцатки, — сказала я, но Касс лишь плечами пожал.
— Только не в Сионе. А здесь, наверху, они стоят всего пятьдесят центов. — Он засмеялся, закуривая еще одну.
— Подъезжаем к дому Бородатой Женщины, — объявил он. — Там и с Сэмом познакомишься. У меня это последняя остановка, я и наткнулся-то на ее дом по ошибке. — Для выразительности он хлопнул по панели. — По этой дороге нам ездить не положено.
Он ткнул сигаретой на извивающийся перед нами пыльный проселок, такой узкий, что ветви на спуске лезли в окно и скребли меня по плечам.
— Здесь никто не живет. Только ребятишки всегда вертятся вокруг. Приходят поиграть с малюткой Эвой. А в домах я никогда никого не видел, — задумчиво продолжал он, замедляя ход у пары ветхих хижин, провалившихся внутрь, как челюсти старика. Касс дернул шнурок, и бубенчики слабо зазвенели.
В тенистой зелени открылся крошечный белый домик, яркий и четкий, как детский рисунок мелом на зеленой доске. Проселок здесь шел прямо и обрывался под холмом, будто устал идти. Грузовик тоже остановился.
За домиком тянулся лес и пашня, охра глинистой земли и желтый лен, сливающийся с серебристым горизонтом, на котором в знойном мареве колебалась, как тающая свеча, далекая силосная башня. Из невидимой болотины басовито гудела лягушка-бык, плескала ногами цапля, шагающая по воде. Из домика лилось пронзительное немелодичное пение.
Под протертыми досками крыльца пыхтел котенок. Ему было лень даже гоняться за бабочкой-капустницей, трепетавшей крылышками рядом, в зыбкой тени. Песня резко оборвалась, и я услышала шум радио.
— Смотри, — шепнул Касс. Он закурил новую сигарету и позвонил в колокольчики. Котенок вылетел из-под крыльца, изогнулся, чтобы видеть входную дверь.
Только что дверной проем был черным. Миг спустя в дверях появилась девочка, волосы колючим оранжевым нимбом окружали ее белое личико. Босиком, подол грязной ночной рубашки хлопает над золотистыми от пыли коленками и вымазанными красной глиной ступнями. Она улыбнулась, подпрыгнула на пятках и оглянулась на дом. Котенок подбежал к ней, потерся о лодыжку — я могла бы обхватить ее лодыжку большим и указательным пальцами, и еще осталось бы место, чтобы просунуть карандаш. Тонкая ручка опустилась и подхватила котенка за шкирку.
— Привет, малютка Эва! — поздоровался Касс, выпустив в окно колечко дыма.
Девочка просияла, шагнула на дорогу и сразу остановилась, покосившись на дверь.
— Очень застенчивая, — шепнул мне Касс. — Эй, Эва! — Он показал ей желто-зеленый брусок фруктового льда в форме маргаритки. — Я приберег это для тебя. Тройка Ким просила, но я им сказал: «Не выйдет, это для малютки Эвы».
Она хихикнула, осторожно зашаркала, скользя ступнями между камнями и осколками стекол. Я улыбнулась и ободряюще кивнула, когда она взяла угощение и присела рядом с Кассом на ступеньку кабины. Он вскрыл банку виноградной шипучки, выпил залпом и отбросил себе за спину.
— Где твоя мама, Эва?
— Там.
Она махнула рукой с мороженым. Котенок вырвался и скрылся в зарослях бальзамина. Из темного проема к нам шагнула женщина — маленькая и плотная, как куропатка, в мешковатом синем платье, похожем на больничный халат. Длинные сальные волосы были собраны в неопрятный узел на шее; длинная черная челка липла ко лбу. На подбородке курчавились густые пучки черных волос, грубых, как козлиная бородка. Нос-картофелину прищемили очки — толстые линзы в дешевой оправе из черной пластмассы, стандартная модель для сельской местности. Глаза за мутноватыми стеклами блестели бледной облачной дымкой. Когда она заговорила, голос оказался хрустким, как джутовая мешковина, а голова закачалась взад-вперед, как у змеи. Только через минуту я поняла, что она слепа.
— Малютка Эва! — выкрикнула она. В голосе чудился слой густого ила, как на дне ручья. — Кто здесь?
— Мороженщик, — протянула Эва и сунула мороженое в руку матери. — Он меня вот чем угостил. — Возьми у Сэма деньги.
Касс медленно кивнул:
— Это Касс Тайрон, Мейди. — Он взгромоздил на борт грузовика тяжелую коробку. — Привез коробку эклеров. Вы ведь просили?
Ее рука пошарила по борту машины, нащупала покрытую изморозью коробку.
— Сэм! — пронзительно выкрикнула она. — Мороженщик!
На крыльцо, вытирая руки о грязный комбинезон, прошаркал третий обитатель домика. Он был гораздо старше Мейди, и, кроме засаленного комбинезона, на нем красовалась только грубая татуировка. Он сделал два шажочка к краю крыльца, таких маленьких, что я опустила взгляд на его ступни — босые, мертвенно белые и едва ли больше по размеру, чем у Эвы.
Как он ходил на таких ногах — загадка. Он был очень толстый и дряблый, словно жир стек с него, оставив мягкие складки и шишки бледной бумажной кожи. Голова и шея, казалось, вылеплены из крема с помощью трубочки, какой украшают торты: черты лица скрывались за множеством складок и ямочек белой плоти. Даже татуировки местами расплылись и поблекли от времени, будто съежились вместе с ним, как рисунок на сдувшемся шарике. Я отвернулась, чтобы сдержать нервный смешок. Но старик повернул голову в ту же сторону, и я столкнулась взглядом с парой живых, ярко-голубых глаз, с черными, как спинка сверчка, ресницами. Я смущенно кашлянула. Он мне улыбнулся, и я отшатнулась, покрывшись мурашками.