На мгновение голос ей изменил, но этого никто не заметил. Она была звездой Бурбон-стрит уже двадцать лет, и зрителям не следовало знать, что уставившееся на нее бледное лицо принадлежало женщине, которая уже два десятилетия была мертва.
Дорис Бартон уселась в клубах табачного дыма посреди вопящей толпы, перебравшей коктейлей, и взглянула на Крис Оуэнс своими серыми глазами — далекими, как лунная поверхность. В последний раз Крис видела эти глаза на фотографии, опубликованной в газете. Рядом в статье рассказывалось об автокатастрофе в округе Хаскелл и гибели Дорис.
Родители не отпустили ее на похороны. Это было на другом конце Техаса, слишком далеко от округа Джонс. Она помнила Дорис и до сих пор испытывала чувство вины за то, что не пришла с ней проститься. Казалось, прошлое прогрызает себе путь в настоящее. Этого не могло быть! Танцуя, она приблизилась к краю сцены и взглянула на лицо. Да, это Дорис. Такая же, как двадцать лет назад.
При свете узких лучей прожекторов, заливавших Крис на сцене, женщина в зрительном зале казалась почти прозрачной. Стараясь не сбиваться с ритма, Крис разглядывала гостью и могла поклясться, что сквозь нее просвечивала компания мужчин из клуба «Кивание», [7]сидевших позади. Мысли путались в голове… Но никто не должен был это заметить.
Дорис пошевелила губами: «Привет, Крис». И улыбнулась. Той самой мягкой улыбкой неопытной молодой девушки, с которой началась их дружба.
У Крис сжалось сердце, а на глазах выступили слезы, угрожая испортить макияж. Прогнав прочь печальные мысли, она улыбнулась мертвой подруге. Затем Дорис поднялась, слегка махнула на прощание левой рукой и вышла из клуба.
Крис Оуэнс в тот вечер не разочаровала зрителей. Впрочем, такого никогда не бывало. Хотя она работала вполсилы, никто действительно ничего не заметил.
В ту ночь в окружной морг Нового Орлеана поступил сто двенадцатый по счету неопознанный труп женщины. На большом пальце ноги болталась табличка: «ДЖЕЙН ДОУ № 112». Тело положили на холодный кафельный пол в коридоре — холодильники, как обычно, были переполнены.
Бен Лаборд снял ногу с педали газа; машина на полной скорости летела на север, по шоссе 1–10, мимо округа Сен-Чарльз. Бен в последний раз пнул чертов кондиционер — ему явно пришел конец. Приборы на «королле» семьдесят восьмого года вообще были плохонькие, а двенадцать лет небрежного обращения не улучшили их состояние. И сейчас кондиционер окончательно сдох; Бен чувствовал, как на лбу и затылке выступает пот. Он опустил стекло, и в окно хлынула волна горячего влажного воздуха с автострады. Бен, заморгав, вдохнул, и в груди заболело.
Слева протянулась водосливная плотина Бонне Карре. Она представляла собой семнадцать миль вонючих болот в отвратительном состоянии, недостойных своего звучного имени. Это было подходящее место для прощания с Новым Орлеаном, Луизианой и двадцатью двумя годами существования, от которого он сейчас отказался. Немного газу, и синяя «тойота» рванула вперед. Про себя Бен подумал: «Пока, Новый Орлеан! Оставляю тебя аллигаторам».
Где-то впереди, на севере, находились Чикаго и новая жизнь.
Размышляя о своем прошлом, он ненадолго останавливался и думал о том, как стремительно летят года. Казалось, прожито полдюжины разных историй. Каждая — запоминающаяся и наполненная событиями, как жизнь запасного игрока баскетбольной команды, вечно сидящего на скамейке.
И теперь он все это бросает. Снова. В шестой раз за сорок один год.
Бен Лаборд убежал из дома в десять лет, работал чуть ли не на всех фермах в житнице Америки, учился самостоятельно, болтался по стране с группами сезонных рабочих. В девятнадцать пошел в армию, стал военным полицейским, затем уволился и поступил на работу в ФБР. Через четыре года оставил бюро ради должности копа в окружном полицейском управлении Сен-Бернара, вырос до детектива и лишился значка два года назад за то, что швырнул одного сутенера в витрину антикварного магазина на рю Тулуз. Как выяснилось, у мерзавца был свой человек в управлении, и детектив Бенджамин Пол Лаборд прекратил свое служение обществу.
Он занялся ремонтом банкоматов, но два года возни с этими агрегатами чуть не свели его с ума. А потом появилась кучка бледно-серых преследователей…
Бен посмотрел в зеркало заднего вида. Скоростная автострада позади была почти пуста. Если за ним и следили, то мастера своего дела, к тому же они находились очень далеко. Мысль о преследовании засела у него в голове, и он дал полный газ.
Последний год их было шестеро — шесть мужчин и женщин, полупрозрачных, как сок на дне ведра с вареными моллюсками. Однако прошлой ночью в толпе на Бурбон-стрит он краем глаза заметил уже пятерых.
Бен сам не понимал, почему так их боится. В течение прошлого года он не раз — да что там, сотни раз — говорил себе, что нужно остановиться на пороге, подождать, пока они его догонят, и во всем разобраться. Но стоило приступить к делу, и возникал непреодолимый страх. Поэтому он решил все бросить. Опять. И уехать. Не было никакой уверенности, что полицейский кольт, висевший на бедре, спасет: а вдруг пуля их не остановит?
Он бежал, но выжать большего из своей «короллы» не мог, а потому ехал не очень быстро.
На улицах Чикаго было темно, — наверное, электричество экономили. Город казался таким же отвратительным и унылым, как настроение Бена. Путешествие на север обошлось без происшествий, но оптимизма не прибавило. Он ненадолго останавливался, чтобы поесть и заправиться. Теперь нужно было искать жилье и какую-нибудь убогую работу на то время, пока не удастся бросить здесь якорь. Возможно, потом он решит, что делать со своей жизнью.
Насколько Бену было известно, за ним не следили. Но в Блумингтоне, штат Индиана, спокойно попивая в баре разбавленный виски, он заметил в зеркале, висевшем в глубине зала, отражение улицы, на которой промелькнули пять тошнотворных белых лиц. Когда Бен всем корпусом развернулся к окну, улица уже была пуста. Он быстро расплатился и вышел.
Лаборд редко бывал в Чикаго и плохо знал город. Несколько ночей на Раш-стрит, пьяная вечеринка с приятелями в квартире с окнами на Шор-драйв, ужин в старом городе… Но у него было чувство, что оставаться в центре не стоит. Неизвестно почему его охватило желание ехать дальше. И он поехал до Эванстона.
Здесь было спокойнее. Северо-Западный университет, Демпстер-стрит, окруженная старыми домами, штаб-квартира Женского христианского общества умеренности. Может, записаться на вечерние курсы и устроиться на работу в типографию? Или заняться продажей машин? В любом случае его ждут опасности и бурная деятельность.
Бен доехал до Скоки и нашел меблированные комнаты. Он уже много лет не жил в таких условиях. Повсюду были мотели — уже сорок лет. Он попытался вспомнить, где жил в последний раз, в каком городе и при каких обстоятельствах видел меблированные комнаты. Но не смог. Как и воскресить в памяти время, когда у него был «студебекер-коммандер» [8]— машина, созданная Раймондом Лоуи. Или последний раз, когда довелось слышать по радио музыку из «Зеленого шершня». [9]
Лаборд складывал белье в ящик комода, и все эти мысли пронеслись у него в голове. «Студебекер»? «Зеленый шершень»? Когда он еще пешком под стол ходил, они уже не существовали. Ему сорок один год, а не шестьдесят. Откуда, черт подери, он может помнить эту чушь?
В коридоре послышались шаги. Не робкие шаги женщины, сдававшей комнаты. Ей повезло, что появился жилец. Но даже стремление лучше устроить нового постояльца не могло избавить ее от болей в ногах: поднимаясь по лестнице вслед за хозяйкой, Бен заметил, что у нее артрит.
Он замер, стиснув край ящика и прислушиваясь.
Шаги приближались и смолкли у его двери. На ней не было замка — это ведь меблированные комнаты, а не мотель. Ни цепочки, ни засова, ни задвижки. Обычная деревянная дверь. Тому, кто стоял с другой стороны, достаточно было повернуть ручку и войти.
Послышался едва различимый стук. Это был стук во врата, сделанные из тумана и легкого ветерка.
7