— Конец последнего из нас. Тех, чьими жизнями ты пользуешься. Последний серый мужчина или женщина, оставшийся на пороге дома, мимо которого ты проходил.
Лаборд покачал головой. Полная чушь! Он знал, что эти люди скоро исчезнут, но понятия не имел, что все это значит.
— Ради всего святого! — взмолился он. — Вам не кажется, что игра затянулась? Я бегал от вас по всей стране! Какого дьявола я вам сделал? Всем вам? Я вас не знаю!
Старик, Ховард Штроссер, устало улыбнулся и произнес:
— Ты не рожден вором. Это не твоя вина. Мы тоже не по своей воле преследовали тебя, чтобы забрать свои жизни. Но ты это сделал — украл наши жизни, превратив нас в иссохшие мумии. Я — самый старый из тех, кто остался. Барбара — где-то посередине. Ты делаешь это уже несколько сотен лет, а может быть, и больше. Когда мы нашли друг друга, был человек, который сказал, что мыл золото на лесопилке Саттера[11] перед самым твоим появлением. Не знаю, стоит ли ему верить; его звали Чикки Молданадо, и он был изрядным лжецом.
Женщина добавила:
— Ни в ком из нас нет ничего примечательного.
— В этом-то и суть, понимаешь? — сказал Ховард Штроссер.
— Нет, не понимаю, — произнес Лаборд.
— Мы никогда не были кем-то. Никто из нас.
Он беспомощно развел руками.
— Я абсолютно ничего не понимаю. Знаю одно: я устал… не убегать, нет; я устал быть собой.
— А ты никогда не был собой, — мягко улыбнулся Ховард Штроссер.
— Думаю, теперь у тебя появится такая возможность, — добавила Барбара Ламартини.
Лаборд закрыл руками лицо:
— Вы не можете объяснить попроще? Прошу вас, бога ради, проще!
Женщина кивнула столетнему старику, и он заговорил:
— Дело в том, что существуют люди, живущие более полной жизнью, чем другие. Возьми, например, Скотта Фицджеральда, Хемингуэя, Уинстона Черчилля или Амелию Эрхарт.[12] Все знают их имена, но сколько людей прочитало то, что написал Хемингуэй, или Фицджеральд, или даже Черчилль…
Он смолк. Женщина со странным выражением смотрела на него. Он беспомощно улыбнулся:
— Существуют люди, жизнь которых идет полным ходом и насыщена яркими событиями. Будто за свои пятьдесят лет они проживают две или три жизни, а другие в это время влачат одно существование — тихое, вялое, бесцветное, в печали и сожалениях.
Старик снова умолк.
— Барбара, давай лучше ты. Я слишком долго ждал, превратился в старого пердуна и болтаю лишнее.
Она положила руку ему на плечо, чтобы утешить, и продолжила:
— Ты был одним из страстных и проживал жизнь на более высоком уровне. Время от времени ты высасывал жизни у тех, кто не мог за тобой угнаться. Как сорока-воровка. Проходишь мимо человека, живущего нелепо и неловко, когда бы это ни было — в тысяча четыреста девяносто втором, тысяча семьсот пятьдесят шестом, тысяча восемьсот восемьдесят девятом, тысяча девятьсот сорок третьем… мы не знаем год твоего рождения, — и уносишь его жизнь, забираешь в свою коллекцию и идешь дальше. Не важно куда, не оглядываясь и даже не подозревая ни о чем. — И вот наконец последний из нас прошел вдоль непрерывной нити, по нашей общей пуповине, и мы нашли тебя, чтобы забрать то, что еще осталось.
— Потому что мы поняли, — вступил в разговор Ховард Штроссер, — ты устал от происходящего. И не знаешь, как из этого выбраться. Но…
Они почти одновременно вздохнули, и Барбара Ламартини произнесла:
— От нас обоих осталось слишком мало, забирать уже нечего. Мы исчезнем, скоро совсем уйдем.
— И тогда ты останешься один, — сказал Ховард Штроссер.
— Ты будешь жить той жизнью, что дана тебе, — объяснила женщина, и Бен увидел дыры на месте ее молочно-белых глаз.
Они сидели в сгущавшихся сумерках, в Гудзоне, штат Айова, и разговаривали. И он ничего не мог для них сделать. Наконец женщина сказала:
— Мы не виним тебя. Это наша собственная проклятая слабость. У нас просто не хватило сил прожить собственную жизнь. Даже то, что осталось от нее…
Она пожала плечами, и Лаборд попросил рассказать все, что ей известно об остальных, чтобы он мог их вспомнить и вернуть им воспоминания об украденных жизнях.
К полуночи Бен сидел на ступенях один. Он уснул, обхватив себя руками, в холодную сентябрьскую ночь, зная, что, проснувшись на следующее утро, в первый день новой жизни, он пойдет обратно по своим следам. Среди прочего ему предстояло вернуться в Новый Орлеан.
Он пойдет к окружному коронеру и добьется эксгумации тела Джейн Доу № 112. Его выкопают из черного перегноя Поттерс-Филда, около городского парка, и отправят в Западный Техас. Девочку, которой не позволили быть Дорис Бартон, похоронят там, где она должна была прожить свою жизнь. Бледная, как молочное стекло, она ушла в никуда по шумной улице Французского квартала в последнюю ночь несчастного существа, которым она должна была быть; ушла на поиски единственного друга.